Бездна

Когда проснулся, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, что кроватка подо мной движется:

– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кроватка остановилась. Появился свет, и я понял, что нахожусь на улице, в наших детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама, укрывая меня.

– Не хочу в больницу, – заплакал я, но санки снова куда-то поехали…

Очнулся, когда меня осматривал врач:

– Похоже на тиф, – сказал он матери, стоявшей рядом, – Придется класть в изолятор.

Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: «Тиф, изолятор… Тиф, изолятор».

Не помню, как оказался на койке в темной комнате.

– Мама! – позвал я.

– Лежи и не ори, – сказал кто-то невидимый.

– Пить хочу. Где мама?!

– Я сказала, не ори! Нет здесь никакой мамы, – ответил женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, – Ну, ты у меня сейчас получишь!

Кто-то схватил меня за плечи, приподнял и с силой ударил головой о спинку кровати:

– Будешь орать?! – несколько раз спросил злой-презлой голос. Я лишь плакал от боли и обиды, – То-то же!.. Заорешь, получишь, – тряхнули меня еще раз и бросили на подушку.

Болела голова, хотелось пить, но вовсе не хотелось, чтобы меня еще раз трясли и били об койку. Ведь со мной еще никто так грубо не разговаривал. За провинность ставили в угол, но не били. Похоже, уснул, потому что, когда открыл глаза, было светло. На соседней койке кто-то спал, отвернувшись к стене. Вошла медсестра:

– Нюрка, все дрыхнешь? Вставать пора, – обратилась она к моей соседке.

– Зачем пацана подселили? – спросила недовольная Нюрка, показавшаяся мне взрослой теткой.

– А куда же его? Бокс у нас один. Ты большая, тринадцать уже, а он маленький, шестилетка. Куда его девать?

– А мне до фени, – ответила Нюрка, – Я ему тут житья не дам, – пообещала она.

Обещание она выполнила. Месяц в боксе показался мне адом. Нюрка била и щипала меня по поводу и без повода, она отнимала и съедала все, что передавала мне мама, но самое ужасное – по ночам пугала жуткими историями. Однажды она рассказала о летающей руке, которая влетает в комнату, хватает за горло любого и душит, пока ни задушит…

И вот однажды вечером Нюрка открыла форточку и погасила свет. Я уже засыпал, когда она вдруг вскрикнула и сказала испуганным голосом:

– Эй, пацан, к нам через форточку рука влетела. Видел?

Я ничего не видел, но мне вдруг стало страшно.

– Вон она… Вон пролетела, – продолжила пугать Нюрка, и я влез под одеяло с головой – а вдруг не заметит.

Неожиданно что-то схватило за горло и начало душить…

Как я вывернулся из-под одеяла, не представляю, но смертельный страх придал силы. Пытаясь освободиться от руки, извернувшись, правой ногой попал во что-то мягкое. Кто-то вскрикнул и с грохотом упал, а я закричал во весь голос.

На крик вошла медсестра и включила свет. Нюрка лежала рядом с моей койкой и держалась за живот. Никакой руки не было.

Нюрка не стала ничего объяснять медсестре, а я только икал от страха и еще оттого, что сильно болело раздавленное горло.

– Ну, пацан, ночью сделаю тебе такую темную, как у нас в детдоме, – мстительно пообещала Нюрка, и я не спал всю ночь, ожидая очередной подлой выходки от той ненормальной девчонки.

А утром нас обоих перевели в общую палату. Там меня смогла навещать мама, а Нюрку я больше не видел никогда.

В той больнице я пролежал почти полгода, переболев всеми болезнями, от которых там лечили.

В наш лагерь уже не вернулся. За те полгода моего отсутствия родители получили комнату в двухэтажном доме напротив городка студенческих общежитий «Гигант», где жила Людочка.

В августе мама повела меня в поликлинику. В этот раз на медкомиссию к школе. Как же мечтал стать школьником! Мне так хотелось учиться… Но, взглянув в мой «послужной список», медики однозначно заявили, что по возрасту и состоянию здоровья учиться мне рано.

И вместо школы в начале сентября меня повезли в Люботин, в тот самый детский санаторий, что в Гиевке. После больницы это заведение показалось Раем. Стояла чудесная погода. В саду санатория созревали яблоки. Там я впервые увидел, как они растут прямо на деревьях и даже под ними.

В санатории была школа, и старшие дети с утра ходили на занятия. Я же был предоставлен самому себе и просто сидел в саду, наблюдая за жизнью муравьев и других букашек. Это было так интересно.

А после обеда и тихого часа нас строем приводили на поляну у леса, и ребята играли в подвижные игры, а я сидел под своим дубом у огромной авиационной бомбы, наполовину ушедшей в землю.

Я собирал желуди, делал из них игрушки и размещал их в пещерах, отрытых прямо под бомбой с помощью небольшого осколка от снаряда. Вскоре у меня уже был целый городок, в котором жили мои желудевые человечки.

Иногда ко мне подходили ребята, с интересом разглядывали поделки и пещеры вокруг бомбы, но все, как один презрительно бросали одно и то же:

– Ну, ладно. Играй, малявка, в свои куклы, – и убегали гонять мяч.

Та воспитательница была первым человеком, с которым я разговаривал часами. Похоже, и ей было интересно не только говорить со мной, но и играть в моих человечков.

Тогда она казалась мне взрослой женщиной. Но, пытаясь вспомнить наши разговоры и ее поведение в общении со мной и другими детьми, думаю, ей было лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Уже на следующий день она дала мне немного цветной бумаги и «золота», как мы тогда называли конфетную обертку из фольги. А после обеда мы уже вместе украшали моих человечков…

Мне нужны были веточки. Те, что были рядом, уже давно собрал и пустил в дело.

– Можно сходить в лес за веточками? – спросил как-то воспитательницу, потому что даже приближаться к лесу нам категорически запрещали.

– Туда нельзя, Толик. Ты же знаешь, – ответила она.

– Почему? Я с краешку. Только веточек наберу. Здесь их уже совсем не осталось.

– Ладно. Пойдем вместе, – согласилась девушка, – С краешка можно.

Мы подошли к лесу, и я начал собирать подходящие веточки. Теперь мне стало понятно, почему нас сюда не пускали – здесь все было изрыто глубокими ямами, повсюду валялся какой-то хлам.

– Что это? – спросил воспитательницу, показав на непонятное сооружение, похожее на разрушенный дом.

– Сама не знаю, – честно ответила она, – В войну здесь шли жуткие бои. А когда немцев отогнали, все так и осталось. На опушке, еще туда-сюда, а дальше ходить опасно. Там до сих пор не разминировали… Ладно, пойдем отсюда, – заторопилась она уйти из этого страшного места…

В тот день мы, как всегда, строем вышли на поляну, но команды «разойдись» не было. А мы вдруг быстрым шагом двинулись дальше – в сторону леса. Когда наш отряд проходил мимо моего дуба, увидел, что обе наши воспитательницы и несколько ребят из старшего отряда палками растаскивают горящие головешки из костра, который кто-то развел прямо под бомбой.

– Горячая. Того гляди, рванет, – сказал один из ребят, потрогав металл.

– Бегом в лес! Там окопы! – крикнула воспитательница, и все вдруг побежали в сторону леса.

Я бежал последним. Меня подхватила за руку и потащила за собой воспитательница:

– Давай, Толик, поднажми. Еще немного, – подбадривала она, – Да что они, с ума сошли? – вдруг вскрикнула она и остановилась.

Я оглянулся. У бомбы суетились несколько деревенских ребят, которые уже собрали разбросанные головешки, и погашенный, было, костер разгорелся с новой силой.

– Беги в окопы! – крикнула мне девушка и бросилась назад к костру.

Я остановился, но, заметив это, другая воспитательница тут же крикнула:

– Толик-Толик, бегом, не отставай!