Страница 16 из 29
Клюфт заворожено смотрел на богослова. Он ловил каждое слово. Он хотел его остановить, но не мог. Иоиль видя растерянность Павла, улыбнулся и, положив руку ему на плечо, тихо добавил:
– Ты ведь об этом хотел меня спросить? Так ведь? О Боге? Что скажет Бог? Вот он тебе и сказал. Ты сам нашел ответ. И теперь ты уже не будешь сомневаться.
Павел сглотнул слюну и выдавил:
– Да, но я не об этом спрашивал, я не об этом…
– Хм, а я видел в твоих глазах, что об этом. Вижу. Тебе трудно.
– Да, но я не об этом… – Павел тяжело дышал.
Он слышал, как стучит в груди его сердце. Удары отдавались в виски. Губы от волнения высохли. Клюфт облизнулся, но язык был шершавым, как наждачная бумага. Даже глотать трудно. Иоиль еще раз похлопал Павла, пожал плечами и кивнул головой. Он словно соглашался с мыслями Клюфта:
– Ах да, конечно. Ты о несправедливости. Да, как я не догадался. Знай. Не будь лжесвидетелем на ближнего твоего, к чему тебе обманывать устами твоими? Не говори: как он поступил со мной, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его! Совращающий праведных на путь зла сам упадет в свою яму, а непорочных наследует добро! Так вот!
Богослов взял Павла за руку. Клюфт почувствовал, что пальцы у Иоиля холодные, словно лед.
– Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них! Помни это!
Богослов резко развернулся и пошел. Павел смотрел ему в след. Он хотел кинуться за Иоилем, но что-то ему не позволяло это сделать. Словно кто-то неведомый держал его за плечи, не давая ринуться вслед за высокой фигурой в грязно-зеленом плаще. Клюфт провожал ее взглядом, пока силуэт не затерялся в толпе прохожих и сумраке вечера. Павел несколько минут стоял не двигаясь. Он почувствовал, как горят щеки от мороза. Клюфт сощурился, пытаясь рассмотреть во мгле силуэт богослова. Но тщетно. Махнул рукой и двинулся к табачной лавке. Покупая папиросы, он даже не взглянул на продавщицу. Девушка удивленно рассматривала его лицо. Но Павел боялся поднять глаза. Он не хотел ни на кого смотреть.
«Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них!» – звучали в голове последние слова Иоиля. «О чем это он? О чем?» – терзали мысли Павла.
Павел попытался закурить папиросу, но ветер мгновенно задул спичку. Павел достал еще одну, но и ее пламя погибло от напора воздуха. Клюфт развернулся спиной к ветру, пытаясь прикрыть коробок, но третья спичка тоже потухла.
– Черт! Черт! – Павел выплюнул так и не подкуренную папиросу и зашагал в сторону редакции.
Пока он шел, совсем стемнело. Морозный вечер и ветер совсем испортили настроение. Клюфт вспомнил, что сейчас надо будет еще идти на собрание.
– Вот только этого мне не хватало! – возмутился он вслух.
В кабинет он вернулся мрачнее тучи. Митрофанов закончил читать «Капитал» и барабанил текст на машинке. Когда хлопнула дверь, Димка оторвался от работы и радостно воскликнул:
– А знаешь, Паша, я завтра Смирнову статью принесу. Просто вот возьму и принесу. На экономическую тему! Как внедряются в жизнь установки партии и как это переплетается с учением Маркса!
Клюфт, молча, разделся. Он не хотел вступать в полемику с другом. Он хотел тишины и покоя. Тем более еще не написано ни строчки в передовицу. А писать надо. Иначе опять предстоит бессонная ночь. Вновь тащить домой машинку не хотелось. Ночевать в кабинете тоже. Поэтому Павел уселся на стул и, согревая дыханием озябшие руки, взглянул на текст. Он представил, читая мелкие буквы, как эти слова говорит Сталин. «Интересно, какого вождь роста? Выше или ниже богослова? Как он ходит, так же быстро, как Иоиль или медленно и степенно? – рассуждал Павел. – Почему я сравниваю товарища Сталина с этим проходимцем? Бред, нет, этот богослов явно ненормальный! Нет, зря я его не сдал в милицию! Подозрительный и совсем опасный тип!» – думал Клюфт.
– Паша, что опять случилось? Что с тобой, на тебе же лица нет! – услышал Павел за спиной голос Димки.
Руки согрелись. Клюфт достал папиросу и подкурил. Он получил удовольствие, втягивая теплый дым.
– Паша, я тебе говорю, что случилось? Ты опять кого-то встретил? – не унимался Димка.
– Ничего, Дима. Ты мешаешь мне сосредоточиться. Помолчи. Мне надо статью писать. Передовицу, между прочим.
– Да я так, просто. У тебя лицо, как будто ты увидел на улице призрак или покойника! Страшно смотреть. Если не хочешь разговаривать, буду молчать, – обиделся Димка. – Между прочим, уже надо идти на собрание. Вот-вот шесть пробьет.
Павел вздохнул и посмотрел на часы. Это были настоящие ручные швейцарские часы, которые ему остались от отца. Незадолго до смерти Клюфт-старший подарил их сыну со словами: «Сынок, многие родители, умирая, отставляют своим детям наследство. Кто-то деньги, кто-то украшения, кто-то дом. А я вот не смог тебе ничего из этого оставить. Но я не жалею об этом. Так решено судьбой. Но я все-таки не хочу уходить из жизни, не оставив совсем ничего после себя. И поэтому вот – часы, которые в свое время подарил мне твой дед. Они куплены им в Швейцарии. Это очень точный механизм, и фиксирует он самое дорогое, что есть у человека – время. Его нельзя измерить никакими деньгами и ценностями. Время бесценно! И теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям. Помни об этом, сынок. И глядя на часы, которые я тебе дарю, вспоминай о том, что я тебе сказал!»
Тогда к словам отца Павел отнесся легкомысленно. Всерьез принимать их не стал. Часы он спрятал в свой тайник под полом и долгое время никому не показывал. Он их вообще не доставал. Но после окончания техникума и трудоустройства в горком партии ему просто необходимо было знать, который час. Работа оказалась суетная, и опаздывать было нельзя. И Павел достал семейную реликвию из тайника. С тех пор Павел с часами не расставался. Частенько смотря на циферблат в серебряном корпусе, он вспоминал лицо отца. Вспоминал глаза матери. Ее теплые руки и ласковый голос.
Сейчас Павел, словно вновь услышал, что тогда сказал ему Клюфт-старший: «Время бесценно, и теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям».
«Неужели он чувствовал свою смерть?! Неужели человек, перед тем как умереть, чувствует это?! А что там, за тем барьером, который и называется смертью? Неужели пустота? Темнота? Неужели все на этом и заканчивается? Нет, так не может быть. Там есть что-то? Ну что? Бог? Есть Бог? Нет! Опять! Богослов чертов! Это он! Я опять задумался о том, что есть Бог! Что раньше во мне не вызывало никаких сомнений! Нет! Бога нет! Это все выдумки! Есть просто смерть и вечный покой! Просто память! Память, как странно, но тогда зачем она нужна? Кому нужно, чтобы мы помнили усопших? Нам? А зачем? Ведь все смертны, все! Ни для кого нет исключения, даже для великих! Но тогда выходит, что и Сталин умрет? Товарищ Сталин, идеи которого будут жить вечно, просто умрет в своей постели? И будет таким же, как и все простые умершие, покойником, которого закопают, или положат в мавзолей рядом с Лениным! Нет! Это уже перебор! Просто перебор! Нет!» – Павел даже испугался своих мыслей.
Он закрыл глаза ладонями. Качая головой, пытался выбросить из головы эту чушь. До его плеча дотронулись. Клюфт вздрогнул и обернулся. Испуганный Димка смотрел на друга широко раскрытыми глазами.
– Паша! Паша! Нужно идти! Нам идти на собрание надо, ты вообще не заболел часом?
Павел вздохнул, встряхнулся, словно после кошмарного сна, и, подкурив папиросу, тихо ответил:
– Нет, Дима, нет, все в порядке. Все в порядке. Иди, я приду. Иди мне место в зале займи. А то, как всегда мест не хватит.
Митрофанов закивал головой и, виновато улыбаясь, попятился назад. Он смотрел на Клюфта, как санитар в больничной палате смотрит на умалишенного. В его глазах огонек страха сменился на нехороший блеск разочарования. Павел в последнее время замечал, что его друг стал каким-то скрытным и немного странным. Он то – беспрестанно улыбался и хохотал без причины, а то, затаившись и нахохлившись, пристально следил за Павлом и молчал. Митрофанов выскользнул из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь. Клюфт улыбнулся и взглянул на окно. Узор волшебника-мороза на стекле блестел и переливался холодными искорками отражения уличных огней.