Исполнитель

Сергей Рублев

Исполнитель

Честно сказать — достали меня. Этим и объясняю то, что сделал. Только не говори мне о предопределении или, чего уж хуже, детерминизме, терпеть этого не могу! Сделал и сделал, чего уж теперь… Сейчас вот сижу и не знаю, сколько мне еще осталось так сидеть. Но не жалуюсь — покайся, брат, коль сам виноват… В чем? Если б сказал, небось, решили бы, что сдурел, или лихой славы ищу — видано ль дело, брать на себя такое! Я бы и не брал — да больше, видать, некому. А почему так вышло… Что ж, могу и рассказать — не понаслышке, что ценно! Может, разберешься, раз уж мне не дано.

…А начну с того, что мне многое дано — как пить дать, божец горы своротил, чтобы в меня впихнуть побольше! Только не впрок — как селедка в арбуз. Ну и судьбина-мамочка не подкачала, выбрав родиться в самой что ни на есть пролетарской среде, да еще в этой пятимиллионной трущебине на болоте. Не надо было мне здесь появляться, ох не надо! И памятников этих не надо, и дворцов — прожил бы и без них где-нибудь в тундре или там в тайге, и чтоб до ближайшего жилья не меньше сотни верст. Да что говорить… Ладно, замнем. Дальше было детство. Не золотое, но и не сказать, чтобы совсем уж беспросветное — не хуже, чем у других. В школе перебивался с тройки на тройку, похерив домашние зады — лучше с приятелями пошататься или в футбол поиграть. Ни в каких-таких кружках не занимался, но и на учете в милиции не состоял… Существовал, в общем — серое на сером. Может, до времени это меня и спасало…

Сейчас вот думаю, а как бы все сложилось, родись я в семье, например, академика (ну, из тех, кто еще не совсем импотент)? Не знаю — может, еще хуже… Но почему-то я в это не верю. Ладно, хоть в школе тупицей не числили: иногда работал мозгами, а не той губкой, что у многих мозги заменяет. Знаешь, небось, процесс — рты-поры пораскрывают, как коралловые полипы, а педагоги эту ихнюю губку орошают знаниями, чтоб впитывала. Спросить бы, из какого места… Ну, орошают. Это место у них завсегда заместо мозгов — произросло, понимаешь, из той самой губки, разбухло — и ну давай! По себе знаю, как разберет охота поучать, тянет хуже, чем на баб, ей богу! Да нет, не хаю я учителей — им, бедолагам, не позавидуешь. С таким быдлом, как мы, любая поучалка виснет. Наверное, я еще и от той самой жалости из школы ушел — в путяге проще, там насильно не учат, ну и не достают любознательностью. А я еще в пацанах понял, что лучше не задевать других — тогда и они тебя не обидят. Короче — не высовывайся.

Но бог-то, он что, зря мне такой подарок сделал? Вот именно — божий дар. К чему вот только — если бы, к примеру, я считал, как машина, или сочинения строчил, или хотя бы прыгал дальше других… Вундеркиндам житье хорошее, позавидуешь. Я и завидовал, пока не скумекал — сам-то я не хуже, только тем, что я могу делать, лучше не хвастаться. Даже и названия этому нет — так, суеверия одни… Что могу? А вот как на духу — все! Не веришь? Конечно — вот и те мздыри не верили, пока не запузырились. Давняя история, и вспоминать неприятно — меня после этого в школе «колдуном» прозвали. Почтенное прозвище, не ко всякому пристанет… Что за мздыри? Ну, как их еще — трясуны, жималы… Трясут мелочь с младенцев, знаешь ведь, небось, не в гимназию эту ходил. Хотя, может, там свои гаврики есть, еще похуже наших. Но нам и наших хватало — дошло уже до того, что младенцев на правеж ставить начали — это их-то! В конце концов, когда за одним «скорая» приехала, терпение лопнуло — собрали мы шоблу человек десять и устроили самосуд посредством битья. Да только мздыри — не младенцы, и после той веселой ночки житья нам не стало. Обложили, как волков — со всей округи собрались, и не мелочь, а здоровые парни из тех, что по крупному трясут — решили, значит, защитить подрастающую смену. Не прошло и недели, как пятерым из нас рыло начистили, да так, что еще раз пришлось «скорую» вызывать. Тогда на меня в первый раз нашло…

Остался один в пустой школе — парня увезли, все разошлись, только где-то внизу уборщица ведрами гремит. А я сижу себе на ступеньках лестницы и думу думаю. Думаю? Куда там! В голове крошево из каких-то недомыслей, а главное — ненависть к этим подонкам. То есть ненавидеть-то я их всегда ненавидел, но тут… Не знал, что можно испытывать такое. Словно плотину прорвало, и затопило меня по самую макушку в этой самой ненависти — ни вздохнуть, ни охнуть. Если б я тогда догадался, откуда ее столько… Не догадался, не подумал, да и не мог. Поздно уже было.

Сижу я, значит, у лестницы перила грызу, а перед глазами все еще мигает, как сигнал у «скорой»… И вдруг — бац! Вижу. Что вижу? Я бы объяснил, кабы смог. Вижу, как эта ихняя подлость устроена, и все. Знаешь, будто нитки у марионеток — за какую дергать… Нет, не так — проще еще… Ну, не объяснишь. Но что делать, знаю — ясно, как в фонаре. Главное, не остановишься уже, так и катит, того гляди, на хвост наедет. Ну, схватился я — и домой. И, понимаешь, всю дорогу иду — ухмыляюсь во весь рот, будто репу съел. Видать, нехорошая то было ухмылка — детвора во дворе сразу притихла… Да мне-то что — шмыг к себе, и за дело — инструмент, благо, под рукой, материал тоже кое-какой нашелся… В общем, соорудил я диво. Диво-выверт с названием «дергунец». Машина не машина — чучело из проволоки и пары костей. Но действовало безотказно.

Действовало как? Просто — подстережешь кого из шайки в тихом месте и покажешь шутки ради. Ну, сначала, как водится, рот до ушей: «Гы-гы-гы! Ты че, съехал, Кривой?» Я стою — жду. Он тоже. И вдруг сразу делается серьезный такой, смурной, словно вспомнил что-то — и мимо, мимо норовит, как бы и не замечает… Да только шалишь! Все, голубчик, попался, и отныне на роду тебе написано очутится вскорости в больнице с парой переломов, а то и с чем похуже. Почему? Потому что это вот чучело так врезается в память, что вроде бы и забыл ты его — ан нет, в самый неподходящий момент — улицу там перебегаешь или купаешься — вспомнится. Да не так, как умершая надысь пратетя — вздрогнул и плюнул. Нет, тут все остальное забудешь… Иногда одного неловкого движения достаточно, чтобы загреметь — а тут словно кто под локоть толкает. Глядишь, вот и поскользнулся перед самосвалом, или вынырнуть забыл; или рука дрогнула, что бревнышко держит центнера на два — и ты уже под ним грудой обломков. Один ли хрен, под самосвалом или под бревном…

Всех я их запомнил, голубков — как стояли на переменках кружком, зубы скалили; как издевались: «Что, Кривой, куклу завел? Может, и в штанишки прудишь, гы-гы-гы!..» И как все меньше их было. Первый погорел через три дня — поражение электротоком. Еще двое отравились какой-то химической бурдой — убей, не знаю, связано это с «дергунцом» или нет. А когда еще одного с переломом обеих ног увезли, оставшиеся попритихли. Только глазами зырк, зырк на меня, и в шепот. Почуяли. Вокруг тоже попритихли — что происходит, непонятно, но что-то происходит. И тоже — на меня. Хоть вообще на уроки не ходи…

Пришлось притвориться деревянным и терпеть. Недолго — через месяц ни одного в школе не осталось, и я зарыл «дергунца» на пустыре. Надеюсь, он уже сгнил… Может, конечно, кто и посейчас жив, только не верится — с этой пиявкой в мозгу… Нет, не верю. Жалко их не было. Вот жутко — это да! Иной раз спать не мог — все мучился… А черт его знает, как это называется — совесть или еще как. Сделанного не воротишь — это я точно знал.

В школе меня побаиваться стали — уважение оказывать. Некоторые в прихлебатели набивались, и, что самое противное — в ушко зашептали, сволочи! «Того-то, — шепчут, — и того-то ты… Это… можешь? Да он, паскуда такой, знаешь, что о тебе говорил! А слабо доказать?» и т. д. Что отвечать на такое — матерщиной разве… Вот еще причина, что в школе не задержался. Уже учителя коситься начали — слухи-то ходят…