Страница 52 из 55
— Все именье!.. Да по какому же праву, Василий Михайлович?
— А вот в силу этого именного указа. Извольте прочесть сами… пункт третий…
— Ах он Иуда, предатель! — вскричал Прокудпн, прочтя этот третий пункт. — Да неужели он в самом деле завладеет всем именьем князя Шелешпанского?
— Нет, Максим Петрович! этому делу пособить еще можно. Если ваш племянник не даст себя захватить на хуторе и успеет сам явиться к Мамонову, так прежнее отбывательство в большую вину ему не поставят: его только примут на службу, а именье при пем останется Теперь, — продолжал Симский, вставая, — прошу прощенья, Максим Петрович! Я свое дело сделал, извольте делать ваше.
— Постой, постой, любезный! — сказал Прокудин, схватив за руку Симского. — Дай мне на тебя полюбоваться… Да что ж ты за человек такой, Василий Михайлович?
— А что ж, Максим Петрович, я думаю, и всякий другой на моем месте…
— Нет, молодец, не говори! Я все знаю: тебе не за что любить Шелешпанского. И добро бы ты думал, что племянница моя не замужем, — ну, это другое дело! Я, дескать, покажу себя добрым человеком, утожу Максиму Петровичу, а теперь из чего ты изволил себя тревожить?.. Ну, дай Бог тебе здоровья, Василий Михайлович, утешил ты меня, старика! Видно, еще не перевелись честные-то по булату, православные люди на святой Руси!.. Вот посмотрим, что-то скажет об этом мой приятель, Лаврентий Никитич Рокотов. Послушаешь его, так вся паша молодежь так набралась немецкого духа, что в ней русской-то правды на волос не осталось.
— Да неужели и вы, Максим Петрович, изволите думать, что между немцами нет добрых и честных людей?
— Как не быть, батюшка! И в нечестном Содоме нашелся праведный Лот, а немецкая-то земля, чай, побольше будет Содома и Гоморры… А, да вот нам и завтрак несут!.. Андрюшка! вели заложить мой возок, я сейчас поеду к Рокотову. Милости просим, гость дорогой! Покамест мне запрягают лошадей, мы с тобой закусим, выпьем по чарочке, а там и с Богом!
В продолжение завтрака Максим Петрович расспрашивал подробно своего гостя о прутском деле и когда выслушал его рассказ, то, покачав головою, сказал:
— Эх, молодец! сплоховали паши набольшие! Как же они этак словно в ловушку попали?
— Что ж делать, Максим Петрович! — отвечал Сим-ский. — Государя обманули ложными донесениями, и воложский господарь нам изменил.
— Так что ж смотрели ваши немецкие генералы! Ведь их там, говорят, неотолченая труба.
— Ох, Максим Петрович, уж не извольте говорить о немецких генералах!..
— А что?
— Да главный-то из них — генерал Янус — все дело испортил: пропустил турок через Прут, дал им зайти к нам в тыл, а подержись он хоть с полдня, так мы бы через Прут переправились и не дали себя обойти.
— Да что ж это такое, — промолвил с удивлением Прокудин, — этот Янус немец, а ты за него не заступаешься?
— Чего тут заступаться! Сам государь изволил сказать, что генерал Янус нечестно свой долг исполнил.
— Вот что! Так, видно, и немецкие генералы со всячинкою: не все с неба звезды хватают!
— Помилуйте, Максим Петрович! Да есть ли изо всех этих немецких генералов хоть один, которого можно было бы сравнить с нашим графом Шереметевым, с князем Мешниковым и даже с князем Репниным? Я уж не говорю о государе Петре Алексеевиче, у которого в одном мизинце больше ума, чем у всех этих немцев.
— Ах ты, мой голубчик! — вскричал Прокудин, всплеснув руками, — так вот как ты изволишь поговаривать!.. А я думал, что ты вовсе погряз в этой немецкой прелести!..
— Нет, Максим Петрович, я вам и прежде докладывал, что нам должно перенимать все полезное у наших соседей, но не ради того, чтоб сделаться самим немцами. Да разве русский человек не может научиться разным наукам и всем заморским хитростям, а меж тем остаться таким же точно православным русским, какими были его отцы и прадеды? Ведь это везде так, Максим Петрович. Вот, примером сказать: голландцы не уступят в науке англичанам, немцы не меньше знают французов, а ведь не все же за морем сплошь да рядом или французы, или немцы, или голландцы, — и там также наука наукой, а каждый народ сам по себе. Однако ж, Максим Петрович, вам надо поспешить. Хоть, кажется, времени еще довольно, а ведь не ровен час: коли этот Обиняков поторопится да захватит вашего племянника…
— Племянника! — повторил Прокудин, улыбаясь. — Ну а коли Шелешпанский вовсе мне не племянник?
— Что вы говорите, — прервал Симский, и глаза его заблистали радостью, — так Ольга Дмитриевна не вышла за князя Шелешпанского?
— И никогда за ним не будет.
— Так она не замужем?..
— Покамест нет. Ну, прощай, друг сердечный! Ты, чай, остановился в Москве у своего дяди?
— Да, Максим Петрович.
— Так мы послезавтра опять с тобой увидимся. До свиданья, любезный!
Симский уехал. Прошло несколько минут. Прокудин провожал глазами уезжающего гостя и, казалось, размышлял в эту минуту о чем-то приятном. Он поглаживал с приметным удовольствием свою седую бороду и улыбался. Вдруг сенные двери скрипнули и растворились до половины.
— А, это ты, Оленька, — сказал Максим Петрович. — Поди сюда, поди!.. Сядь-ка вот тут… поближе ко мне… Ну, племянница, глаза-то у тебя зорки: издалека ты узнала Симского!
— И, что вы, дядюшка!.. Ведь он уж был близко, — отвечала Ольга Дмитриевна, покраснев как маков цвет.
— И то сказать, — продолжал Максим Петрович, — такого молодца за версту узнаешь. Не правда ли, мой друг?
Вместо того чтоб отвечать на вопрос дяди, Ольга Дмитриевна придвинула к себе пяльцы, нагнулась над ними, стала разбирать шелк и наконец промолвила едва слышным голосом:
— А зачем он приезжал к вам, дядюшка?
— Да по делу твоего жениха, князя Шелешпанского.
— Жениха! — повторила с ужасом Запольская.
— То есть бывшего, мой друт! — прервал с улыбкою Прокудин. — Ну, чего ты испугалась? Уж я сказал, что скорей выдам тебя за немца, чем за этого беглого новика. Вот, подумаешь, прошу узнать: этот вор Ардалиошка Обиняков крепко стоит за нашу старину, позорит всех иноземцев, князь Шелешпанский также, оба они слывут людьми русскими, а что в этом толку, коли душонки-то у них жидовские. Один мошенник, а другой, по мне, и того хуже. Обиняков что? приказная строка! а Шелешпанский— богатый боярин, природный князь, да любого цыгана научит, как обманывать добрых людей. Живет хуже всякого скареда и, чтоб отвилять от царской службы, по овинам изволит прятаться. А вот этот Симский… И я, грешный человек, думал, что он вовсе онемечился… Да и как не подумать: хвалит все заморские обычаи, любит немцев и сам-то говорит иногда ни дать ни взять как немец; а как пришло дело начистоту, так его честная русская душа вот так из-под немецкого-то платья и рвется наружу!.. Ну, нечего сказать, славный малый!
— Так он вам нравится, дядюшка? — спросила робким голосом Ольга Дмитриевна.
— Да, мой друг, очень нравится, а тебе?.. Ну, что ж ты молчишь, Оленька?.. А! Вот что: ты не хочешь со мной спорить…
— Как, дядюшка?
— Да, мой друг: я его хвалю, а тебе он, видно, не по сердцу.
Ольга Дмитриевна кинулась на шею к дяде и заплакала.
— И, полно, матушка! — сказал Прокудин, улыбаясь. — О чем ты плачешь?
Запольская хотела что-то сказать, но слезы не дали ей вымолвить ни слова.
— Да не бойся, мой друт! Коли Симский тебе не нравится, так Бог с ним.
— А разве он что-нибудь вам говорил? — промолвила Ольга Дмитриевна.
— Теперь ничего. Да ведь он уж за тебя сватался.
— Что вы говорите?
— Да, мой друг. Вот когда ты жила еще у своей тетки, родной его дядя, Данила Никифорович, сам приезжал ко мне сватом, а я как будто бы отгадал, что Симский тебе не по сердцу, и слушать его не стал.
— Ах, дядюшка!..
— Что, племянница?
— Да вы, кажется, имеетесь надо мною.
— И, что ты, матушка?
— Вы говорите, что Симский мне не нравится?
— А как же, Оленька? Котда я уговаривал тебя выйти замуж за Шелешпанского, ты плакала, а и теперь также, лишь только я намекнул тебе о Симском…