Страница 4 из 55
— Словно грибы растут.
— Не диво! Ведь по царскому указу все зажиточные дворяне должны там строить дома. Вот и мне на старости придется выстроить домишко; да только вряд ли я в нем новоселье буду справлять. Приказано строить — построю; а живи в нем кто хочет.
— Напрасно, Максим Петрович. Почему ж вам не приехать, хоть недельки на две, взглянуть на ваш дом, полюбоваться нашим Санкт-Петербургом…
— Нет, батюшка! коли я в Москву не могу собраться, так поеду ли к вам, за тридевять земель в тридесятое государство. Да и что мне у вас смотреть?
— Мало ли что? Вот, например, вы побывали бы там в кунсткамере.
— А что это, батюшка, такое?
— Это особый дом, в котором показывают всякие редкости.
— А, знаю, знаю!.. Еще недавно объявляли царский указ, чтоб со всех сторон присылали туда всяких уродцев. Вот мне сказывали: в прошлом месяце послали к вам из Серпухова мертвого теленка о пяти ногах, — эка вещь!.. Да я и живого-то теленка о пяти ногах видеть не хочу, — что тут за краса такая?..
— Ну, так посмотрели бы море.
— Море? Вот невидаль! Я смолоду служил в Астрахани воеводским товарищем и видел море-то почище вашего, — море Хвалынское!
— Поглядели бы, как иноземные гости к нам на кораблях приходят.
— Иноземных гостей и в Москве много, и корабли-то мне не в диковинку. Покатался я вдоволь по морю Хвалынскому, вплоть до самого Дербента ходил на парусах.
— Да это все не то, Максим Петрович! Что ваши волжские струга! Вы посмотрели бы на нашу гребную флотилию, галеры, осьмидесятипушечные корабли, покатались в шлюпке по Неве… Да что по Неве! У нас такое обилие вод, что можно весь город объездить в лодке.
— А пешком-то ходить, видно, не приходится: в болоте увязнешь.
— Нет, Максим Петрович: у нас, почитай, все большие улицы вымощены булыжником.
— Не диво: городишка маленький, рук много, а за булыжником дело не станет. Мне рассказывали, что у вас поля-то все усыпаны голышами: ни пахать, ни косить нельзя. А что, молодец, правду ли мне также говорили, будто бы в вашей стороне не русский народ живет, а какие-то латыши?
— Теперь и русских много.
— Что ж, эти латыши по-латыни, что ль, говорят?
— Да? речь у них совсем иная.
— Ну? нечего сказать: далеконько же этот новый городок поотшатнулся, и я — не прогневайся, Василий Михайлович, — мыслю так, что ему никогда не бывать знатным городом.
__ Напрасно вы это изволите думать: Санкт-Петербург и теперь уж город нарочитый, и коли он сделается царскою резиденциею, сиречь столицею, так не диво, если с первопрестольным градом поверстается…
__ С Москвою?.. Эк хватил!.. Нет, Василий Михайлович, далеко кулику до Петрова дня!.. Ну, может статься, по времени, ваш новый городишка будет не хуже города Архангельска, но чтоб он с Москвою когда поравнялся— не моги этого и думать.
— Да ведь и Москва, Максим Петрович, не всегда была такая, как теперь.
— Москва!.. Москва-то, любезный, нечто другое: она и великому Царьграду в версту будет!.. Ее, нашу матушку, не три дня строили!.. Вишь, скорохваты какие! Тяп да ляп, — ан и другая Москва готова. Нет, молодец, погоди!
В комнату вошли двое слуг, один с серебряным подносом, на котором стояли три полуштофика и две позолоченные чарки; другой с закускою, то есть с хлебом, паюсною икрою и жирным балыком.
— Прошу покорно! — сказал хозяин. — Какой прикажешь? Вот травничек, зорная…
— Нижайше благодарю! — отвечал Симский, кланяясь.
— Да выкушай, гость дорогой! А коли не хочешь ни травника, ни зорной, так милости просим отведать вот этой… отличная анисовка!.. Говорят, наш батюшка Петр Алексеевич изволил ее жаловать, так вам, верным его слугам, непригоже от нее отказываться… Выкушай за его здоровье, и я с тобой выпью чарочку.
Хозяин и гость налили себе по чарке анисовой водки, выпили стоя за здоровье царя русского, закусили; потом, когда слуги вышли, Максим Петрович завел речь о мундире, в котором был его гость.
— Что ж это, батюшка, — спросил он, — праздничный, что ль, это кафтан, или уж вы всегда в таких празументах ходите?
— У нас нет других мундиров, — отвечал Симский.
— Подумаешь: ну чем этот немецкий кафтан лучше нашего?.. Спереди вся грудь раскрыта, сзади затылок нечем прикрыть — и коротенько, и узенько!.. Сапоги выше колен…
— Да это по-походному, — прервал Симский, — а на стоянке мы сапогов не носим.
— Право!.. Так в чем же вы ходите?
— В башмаках и зеленых чулках.
— Чулках!.. Летом?
— И летом и зимою.
— И зимою!.. Да как же это?.. Ведь русский мороз чулочки-то не очень жалует.
— Ничего, Максим Петрович. Ну, как больно холодно, можно поддеть?.. — Вестимо, можно. Да на что ж людей-то морочить? Я, дескать, и по морозу в чулках похаживаю! А глядишь: под чулками-то онучи намотаны.
— Что ж делать, Максим Петрович! Уж коли за морем так одеваются…
— За морем-то, говорят, тепло, а у нас холодно… Ах ты, Господи Боже мой!.. Вот оно и впрямь выходит, что немцы-то нас умнее. Русский человек хоть замерзни, да одевайся по-немецки; а поди-ка уговори какого-нибудь немца, чтоб он надел наш полушубок, — как бы не так!.. Он тебе тотчас скажет: «Нет, брат, спасибо. Наша земля не ваша, у нас в русском полушубке-то задохнешься!» Ну, а на головах-то что вы носите?.. Вот этакие шапки, что ль?..
— Нет, Максим Петрович, это по-дорожному, а на службе мы носим шляпы с пригнутыми полями.
— А, знаю, знаю!.. У меня проездом был один немецкий купчина в этакой шляпе; ни дать ни взять — пирог без начинки. По морозцу в ней не далеко уедешь! Хорошо еще, что вы теперь волосы отпускаете: все-таки есть чем уши прикрыть.
— А когда бывают парадные строи, так волосы-то у нас еще длиннее.
— Как так?
— Да, Максим Петрович: мы сверх своих волос надеваем пудреные парики.
— Пудреные парики? Что это за вещь такая?
— Париками называют накладные волосы, а коли они посыпаны пудрою, сиречь мукою, так их зовут пудреными.
— Ну, хитро придумано!.. На свои родные волосы надевать чужие, да еще мукой их посыпать!..
— Так уж везде заведено, Максим Петрович.
— Везде!.. Да пускай себе немцы хоть круглый год святки справляют, а нам, православным, грешно рядиться такими халдейцами и тратить понапрасну дар Божий.
— Я вижу, — сказал, улыбаясь, Симский, — что вам все эти новинки не по сердцу.
Прокудин взглянул недоверчиво на своего гостя и повторил вполголоса:
— Не по сердцу… не то что не по сердцу… Коли так угодно нашему батюшке Петру Алексеевичу, так воля его царская — мы все рабы его: что прикажет, то и делаем… а это так, между слов скажешь иногда… Человек же есть: посумнишься, подумаешь… «Что, дескать, ради чего это, на какую потребу?..» Да вот хоть, примером сказать, поговаривают, будто бы не токмо вам, людям ратным, но и всем православным указано будет бороды брить и носить немецкое платье. Но будь же милостив — скажи мне, ради чего это?
— А вот ради чего, Максим Петрович: государю Петру Алексеевичу желательно, чтоб мы, русские, ни в чем не были хуже наших соседей немцев и друтих иноземных народов.
— Да чем же мы их хуже?
— А тем, Максим Петрович, что они по своей эдюка-ции' и науке, во всяком деле больше толку знают, чем мы. Навигация, ратное дело, свободные художества и многие другие хитрости, в которых мы еще не искусились, находятся у них в преизрядном процветании; так любы ли нам немцы или нет, а перенимать у них следует. Вы скажете, может быть: «На что, дескать, нам все эти хитрости, — ведь мы жили же без них». Не те времена, Максим Петрович! То было в старину, а теперь без науки не далеко уйдешь. Да вот хоть в деле ратном: давно ли нас шведы походя били, а как мы понаучились от немцев, так и сами стали их поколачивать, да еще как!.. Нет, Максим Петрович, воля ваша, а нам, русским, нельзя не перенимать у немцев. Вот как наберемся от них ума-разума, так, может статься, и сами других поучим. Ведь это, сударь, круговая порука и обижаться этим нечего.