Страница 23 из 55
— Так, сударыня, так! Только вот что, когда вы изволите играть, примером сказать, на гуслях, так голос-то подают они, а все-таки сила не в них, а в вас: что вы
захотите, то они и заиграют.
— Так, по-вашему, Ардалион Михайлович, и председатель и судьи…
— Гусли, сударыня, гусли!.. Ну, Аграфена Петровна, не прогневайтесь, я вижу по всему, что ваш поверенный вовсе приказного порядку не знает и, кажись, дело-то без меня не обойдется.
— Ах, сделайте милость!
— Вот изволите видеть, матушка Аграфена Петровна, надобно, во-первых, одарить секретаря, у которого в руках ваше дело; не мешает также и протоколиста подмазать, чтоб оно ходче пошло; а там еще кой-кому: регистратору, актуариусу; так, может статься, и ближе двух месяцев эта тяжба кончится в вашу пользу. Да уж положитесь во всем на меня, Аграфена Петровна, я это дельце обработаю… Не извольте только забывать одного, матушка: коли плохо сеешь, так и жатва бывает плоха.
— Андрей Степанович Мамонов приехал, — сказал слуга, войдя в комнату.
— Ты сказал, что я дома?
— Сказал, сударыня.
— Так делать нечего — проси!
— Здравствуйте, государыня моя Аграфена Петровна! — сказал Мамонов, входя в гостиную и кланяясь хозяйке. — Зело радуюсь, что нахожу вас в вожделенном здравии.
— И я также, государь мой Андрей Степанович, — отвечала Ханыкова, вставая, — с великой сатисфак-циею вижу, что и вы совершенно здоровы, в чем я, признательно скажу, начинала уже сомневаться. В последний раз, на ассамблее у Стрешневых, вы дали мне ваш пароль' посетить меня, и вот уже скоро две недели…
— Прошу экскузовать меня, Аграфена Петровна: я несколько раз хотел к вам презентоваться2, но все это время так был занят службою…
— То есть гуляли, веселились… Ну, да Бог вас простит!.. Прошу покорно садиться!
Обиняков взглянул исподлобья на Мамонова, лукаво улыбнулся и взялся за свою шапку.
— А вы куда, Ардалион Михайлович? — сказала Ханыкова. — Побудьте с нами.
— Коли вам это угодно, Аграфена Петровна, — промолвил Обиняков с той же самой двусмысленной улыбкою, — так я с моим удовольствием!.. Мне торопиться некуда.
— Я приехал к вам, государыня моя, — сказал Мамонов, садясь подле хозяйки, — во-первых, для того, чтоб отдать вам мой всенижайший респект, а во-вторых, чтоб поздравить…
— Поздравить? С чем?
— Как с чем? Ведь ваша племянница, Ольга Дмитриевна, выходит замуж.
— Оленька выходит замуж! С чего вы это взяли?
— Я слышал от верных людей.
— Помилуйте! Да ее даже нет и в Москве: она уехала в деревню к своему родному дяде, Максиму Петровичу Прокудину.
— Может быть, Аграфена Петровна, вам не угодно разглашать о помолвке Ольги Дмитриевны и я поступаю весьма неполитично, говоря об этом, но, воля ваша, когда сам жених объявляет, что дело уже кончено…
— Сам жених!.. Ах, Боже мой! Да неужели в самом деле Максим Петрович, не сказав мне ни слова, просватал племянницу?
— И я также, сударыня, — прервал Обиняков, — слышал кой-что об этом стороною.
— Что вы говорите?!
— Я ужинал вчера у Лаврентия Никитича Рокото-ва, а у него был князь Андрей Юрьевич. Опи изволили немного подгулять, и Лаврентий Никитич, этак между речей, проговаривал, что свадьбы дальше Фоминой недели откладывать не должно, а то, дескать, чего доброго, тетушка как-нибудь и разобьет. От этой, дескать, Аг-рафены Петровны Ханыковой все станется. А ведь, кажется, сударыня, окромя вас никакой Аграфены Петровны Ханыковой в Москве нет, а у вас одна только племянница Ольга Дмитриевна.
— Возможно ли! Так это правда?
— Видно, что так.
— Да за кого же ее выдают?
— За какого-то князя, — сказал Мамонов. — Вспомнить не могу… Шпанского!.. Гипшанского…
— Должно быть, — прервал Обиняков, — за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского.
— Да, точно так!
— Ах, бедная Оленька! — вскричала Ханыкова, всплеснув руками. — Да ведь этот Шелешпанский совершенный мужик, дурачина!..
— Так вы его знаете? — спросил Мамонов.
Я только один раз его видела. Года два тому назад он приезжал к нам торговать деревню. Господи Боже мой!.. Что за фигура, какие ухватки! А уж глуп-то как!. Представьте себе: для первого знакомства стал нам рассказывать, как у него украли ветчину, а там принялся хвастаться своим конским заводом, да такие речи начал говорить, что я из комнаты вон ушла… И я должна буду называть этого человека моим племянником!
— А почем звать, Аграфена Петровна? Ведь насильно венчать никого нельзя; и если этот жених не понравится Ольге Дмитриевне…
— Так она будет втихомолку плакать, зачахнет с горя, а все-таки выйдет за него замуж. Вы не знаете Оленьки: ведь это ангел во плоти; ей и в голову не придет, что она может не повиноваться своему дяде. Оленька же привыкла его любить и почитать как отца родного…
— Да что ж это вздумалось вашему братцу? Неужели он не мог найти лучшего жениха для своей племянницы?
— Женишок-то, сударь, хорош, — прервал Обиняков, — четыре тысячи душ.
— Нет, тут есть что-нибудь другое, — подхватила Ханыкова. — На одно богатство Максим Петрович никогда бы не польстился.
— Богатство само по себе, да ведь не худо и то, сударыня, коли мою родную племянницу станут княгиней величать.
— И, полноте, Ардалион Михайлович! Да что такое князь Шелешпанский?
— Шелешпанский! — повторил Мамонов. — Позвольте, позвольте!.. Да у меня, кажется, в списке есть какой-то князь Шелешпанский.
— В каком списке? — спросила Ханыкова.
— А вот изволите видеть: я здесь прикомандирован к Сенату ради того, чтоб забирать и рассылать по полкам всех дворян, которые или вовсе еще не служили, или еще в силах продолжать службу. По этой-то оказии и выдан мне регистр разным лицам, и, помнится, в числе их… Да вот постойте — я посмотрю…
Мамонов вынул из кармана исписанный кругом лист бумаги и начал читать про себя.
— Ну да, — вскричал он, — так и есть: «Князь Андрей Шелешпанский, тридцати осьми лет, по разрядам писан был в московском жилецком войске новиком, проживает в своих отчинах и бывает наездом в Москве». Ну что — он ли это?
— Он и есть, — сказал Обиняков.
— Так не беспокойтесь, Аграфена Петровна, — продолжал Мамонов, — что будет впереди, я не знаю, но по крайней мере теперь этому князю Шелешпанскому жениться будет некогда. Да что, он в Москве? — промолвил Мамонов, обращаясь к Обинякову.
— Как же! Я с ним вчера ужинал у Лаврентия Никитича Рокотова.
— А где он живет?
— Кто, сударь? Лаврентий Никитич?
— Нет, этот князь Шелешпанский?
— А кто его знает! Чай, где-нибудь на подворье… Помнится, он всегда останавливается по Троицкой дороге, у Креста.
— Да это все равно. Я завтра же велю его отыскать и сообщить ему, чтоб он ко мне явился.
— А что ж после будет? — спросила Ханыкова.
— Известное дело: коли еще молод и здоров, так послужи, голубчик!
— А где ж он будет служить?
— Да не опасайтесь, Аграфена Петровна, в Москве не останется. Я слышал, что он молодец собою.
— Да, сударь, — сказал Обиняков, — князь Шелешпанский человек рослый, повыше вас будет.
— Так, может статься, и к нам в Преображенский полк попадет, а не то в драгуны или в бомбардирскую роту. Не беспокойтесь, найдем место.
— Что ж, его примут офицером? — спросила Ханыкова.
— Из новиков да прямо в офицеры — помилуйте! За что? Послужит и солдатом.
— Ах, бедненький!
— Ну вот уж вы о нем и жалеть стали.
— Да как же, Андрей Степанович: подумаешь, человек богатый, привык жить барином, и вдруг — ступай, служи солдатом!
— Что ж делать, Аграфена Петровна. Я, кажется, ничем его не хуже, а годика три солдатом прослужил.
— Да вы еще были тогда очень молоды, а этому князю Шелешпанскому под сорок лет.
— Вольно ж ему было до сих пор лежать на боку. Да вы не горюйте о нем, Аграфена Петровна: служба пойдет ему впрок. Он, по вашим словам, и совершенный мужик, и дурачина, а посмотрите, как мы его вышколим, — не узнаете! Будьте спокойны, Аграфена Петровна, — примолвил Мамонов, вставая, — я этим делом займусь.