Страница 17 из 30
Но эти хищные птицы, которые, поднимаясь в заоблачные выси, обладают даром ясно видеть все, что происходит здесь, в дольнем мире, которые умеют и обобщать, и обособлять, делать точный анализ и верный синтез, имеют, так сказать, чисто метафизическую миссию. Природа и сила таланта вынуждают их воспроизводить в своих творениях свои собственные достоинства. Смелый полет собственного гения и неустанный поиск истины влекут их к самым простым формулам. Они наблюдают, выносят суждения и открывают законы, которые другие люди кропотливо доказывают, объясняют и толкуют.
Наблюдение за явлениями, имеющими отношение к человеку, искусство, которое должно улавливать самые сокровенные его движения, изучение внутреннего мира этого привилегированного существа по немногим внешним признакам, какие оно невольно выказывает, требуют и некоего таланта, и мелочности, которые исключают друг друга.
Надо иметь безграничное терпение, каким обладали когда-то Мюсхесброк и Спалланцани[168], а нынче обладают господа Нобили[169], Мажанди, Флуран, Дютроше[170] и многие другие; кроме того, надо обладать взглядом, который стягивает явления к центру, логикой, которая раскладывает их веером, проницательностью, которая смотрит и приходит к тому или иному заключению, неспешностью, которая помогает никогда не делать скоропалительных выводов и, глядя на отдельные детали, не упускать из виду целое, и сообразительностью, которая одним махом охватывает все с ног до головы.
Этот разносторонний гений, свойственный нескольким героическим умам, по праву приобретшим известность и вошедшим в анналы естественных наук, гораздо реже встречается среди исследователей нравственной природы. Писатель, чье предназначение состоит в том, чтобы нести в дольний мир свет, сияющий в мире горнем, должен дать своему произведению литературное тело и суметь пробудить у читателя интерес к самым трудным учениям, он должен сделать науку привлекательной. Поэтому он неизменно в плену у формы, поэзии, второстепенных законов искусства. Быть великим писателем и великим наблюдателем, Жан-Жаком[171] и Бюро долгот[172] — вот задача; решить ее невозможно. Кроме того, Гений, который руководит открытиями в области точных и естественных наук, требует только внутреннего зрения; но дух психологического наблюдения властно требует обоняния монаха и слуха слепого. Для наблюдения необходимы чрезвычайно обостренные чувства и почти нечеловеческая память.
Итак, помимо того, что наблюдатели, изучающие человеческую природу без скальпеля и желающие застать ее врасплох, — большая редкость, у человека, одаренного своего рода духовным микроскопом, потребным для такого изучения, часто недостает способности выразить, а тому, кто сумел бы выразить, как правило, не хватает умения как следует разглядеть. Те, кому удалось верно запечатлеть природу, — например, Мольер, — угадывали всю правду по какой-нибудь мелкой детали; кроме того, они обкрадывали своих современников, убивая тех из них, кто кричал слишком громко. Во все века встречаются люди гениальные, которые становятся летописцами своей эпохи[173]: Гомер, Аристотель, Тацит, Шекспир, Аретино, Макиавелли, Рабле, Бэкон, Мольер, Вольтер писали под диктовку своего времени.
Самые искусные наблюдатели — люди светские, но они либо ленятся, либо не помышляют о славе, они умирают, взяв от этой науки ровно столько, сколько им было нужно для собственного употребления и для того, чтобы поздно вечером, когда почти все гости разошлись и в гостиной остались только двое-трое близких друзей, повеселить их своими рассказами. Если бы Жерар[174] не был великим художником, он стал бы самым остроумным литератором; мазок его не менее выразителен, когда он описывает портрет словами, чем когда он его пишет кистью.
Наконец, часто это грубые люди, рабочие, вступающие в соприкосновение со светом и волей-неволей наблюдающие его, как неверная жена вынуждена изучать своего мужа, чтобы иметь возможность его обманывать; эти обладатели тонких суждений уходят, унося свои открытия с собой и лишая ученый мир знакомства с ними. Часто также самая художественно одаренная женщина, которая в дружеской беседе удивляет глубиной своих замечаний, не хочет писать, смеется над мужчинами, презирает их и использует в своих целях.
Таким образом, самая трудная из всех психологических тем осталась девственной, но не осталась нетронутой. Она требовала слишком серьезных знаний, и, быть может, слишком большого легкомыслия.
Я, побуждаемый верой в наши таланты, единственной, которая у нас остается после великого крушения Веры, побуждаемый, наверное, еще и первой любовью к новой теме, — так вот, повинуясь этой страсти, я пришел на бульвар и уселся на стул; я стал разглядывать прохожих; но, полюбовавшись сокровищами, я ушел, чтобы сначала насладиться ими в одиночестве, унося с собой секрет «Сезам, откройся!»...
Ибо речь шла не о том, чтобы смотреть и смеяться; разве не надо было анализировать, обобщать и классифицировать?
Классифицировать, дабы затем свести наблюдения воедино!
Свести воедино, создать свод правил походки. Иными словами, изложить ряд аксиом для спокойствия немощных и ленивых умов, дабы избавить их от труда размышлять и, явив им некоторые ясные принципы, помочь управлять своими движениями. Изучая этот свод правил, люди просвещенные, так же как и сторонники системы совершенствования[175], получили бы возможность выглядеть любезными, изящными, утонченными, хорошо воспитанными, светскими, милыми, образованными, герцогами, маркизами и графами, вместо того чтобы выглядеть заурядными, глупыми, скучными, педантичными, подлыми, каменщиками короля Филиппа или баронами Империи. А разве это не самое важное для нации, девиз которой: «Все напоказ»?
Если бы я мог проникнуть в глубины сознания неподкупного журналиста, философа-эклектика, добродетельного бакалейщика, милейшего профессора[176], старого торговца тканями, знаменитого бумагопромышленника, которых Луи-Филипп, словно в насмешку, сделал недавно пэрами Франции, я уверен, что прочел бы там их заветное желание, написанное золотыми буквами:
Они станут оправдываться, отпираться, они скажут: «Мне это не нужно! Мне это все равно! Я журналист (философ, бакалейщик, профессор, торговец тканями, бумагопромышленник)». Не верьте им! Раз уж они стали пэрами Франции, они хотят быть достойными пэрами Франции; но если они пэры Франции в постели, за столом, в Палате, в Бюллетене законов, в Тюильри, на фамильных портретах, то когда они идут по бульвару, их никак невозможно принять за пэров Франции. На улице эти господа вновь становятся Толстяками Жанами, как прежде. Наблюдатель даже не задает себе вопроса, кто они; меж тем, если на прогулку выходят господин герцог де Лаваль, господин де Ламартин или господин герцог де Роган[178], их сан ни у кого не вызывает сомнений; и я не советовал бы первым идти следом за последними.
Я бы не хотел задевать ничьего самолюбия. Если я ненароком затронул кого-то из новых пэров, чье возведение в сан патриция я не одобряю, но уважаю знания, талант, личные достоинства, честность, ибо прекрасно понимаю, что первый имел право продавать свою газету, а последний — свою бумагу дороже, чем они им стоили, я полагаю, что могу пролить бальзам на эту царапину, заметив им, что вынужден черпать свои примеры в высших сферах, дабы убедить доброжелательные умы в важности этой теории.
168
Ван Мюсхесброк Петрус (1692—1761) — голландский физик, изобретатель первого электрического конденсатора («лейденской банки»), Спалланцани Ладзаро, аббат (1729—1799) — итальянский естествоиспытатель, осуществивший искусственное оплодотворение у земноводных и млекопитающих.
169
Нобили Леопольдо (1797—1835) — итальянский физик, изобретатель термоэлектрической батареи и гальванометра.
170
Дютроше Рене Жоашен Анри (1776—1847), Флуран Пьер Жан Мари (1794—1867), Мажанди Франсуа (1783—1855) — французские физиологи.
171
Жан-Жак — Руссо.
172
Бюро долгот, образованное декретом от 7 мессидора III года (25 июня 1795 г.), с 1797 г. выпускало ежегодники, где публиковались данные из области астрономии, метеорологии и статистики, а также информация о новейших научных открытиях.
173
...люди гениальные... становятся летописцами своей эпохи... — Эта мысль вошла впоследствии в «Предисловие к «Человеческой комедии» (1842): «Самим историком должно было оказаться французское Общество, мне оставалось только быть его секретарем».
174
Жерар Франсуа, барон (1770—1837) — французский художник-портретист, хозяин литературно-артистического салона, в котором часто бывал Бальзак.
175
...сторонники системы совершенствования... — В 1830-е годы веру в бесконечное совершенствование рода человеческого, унаследованную от просветителей XVIII века, исповедовали в основном поклонники утопического социализма — люди, бесспорно, крайне далекие от того умения вести себя в свете, о каком печется Бальзак.
176
...неподкупного журналиста, философа-эклектика, добродетельного бакалейщика, милейшего профессора... — В рукописи Бальзак называет фамилии всех этих людей, сделавших при Июльской монархии прекрасную карьеру и потому служивших объектами насмешек легитимистских кругов, к которым был близок автор «Теории походки». Неподкупный журналист — это Пьер Луи Бертен де Во (1771—1842), издатель (вместе со своим братом) проправительственной газеты «Журналь де Деба», пэр Франции с 1832 г.; философ-эклектик — Виктор Кузен (1792—1867), философ, создатель «эклектической философии»; добродетельный бакалейщик — некто депутат Ганнерон, ничем особо не прославившийся; милейший профессор — Франсуа Вильмен (1790—1870), историк литературы, пэр Франции с 1832 года, не блиставший ни любезностью манер, ни изяществом костюма. По конституциям 1814 и 1830 гг. членов Палаты пэров — высшей палаты законодательного собрания — назначал король (в отличие от членов Палаты депутатов, которых выбирали), однако, если в эпоху Реставрации (1814—1830) высшую палату составляли исключительно представители аристократии, при Июльской монархии пэрство стало наградой для верных новому режиму людей, далеко не всегда отличавшихся родовитостью.
177
Хочу иметь я благородный вид! — Финальная строчка басни Лафонтена «Молочница и кувшин с молоком» (VII, 10).
178
Лаваль Адриен де Монморанси, герцог де (1767—1837) — пэр Франции и дипломат в эпоху Реставрации, после Июльской монархии отошедший от общественной жизни и государственной деятельности; точно так же поступил и герцог Анн Луи де Роган-Шабо (1789—1869), в эпоху Реставрации генерал-майор, шталмейстер наследника престола герцога Бордонского. Напротив, поэт Альфонс де Ламартин (1790—1869) при Июльской монархии вел активную политическую деятельность (был депутатом), однако Бальзак упоминает его в одном ряду с двумя предыдущими, во-первых, из-за его благородного происхождения, а во-вторых, из-за оппозиционности его взглядов.