Армагеддон

Сара-американка уже из коридора говорила: «Володья, тушите свет!» Она и выпивала с ним в темноте, сидя за столом. И разговаривала шепотом. Глаза сверкали, как у кошки. Говорила, что они подсматривают, подслушивают, лезут под одеяло. Кто «они», не объясняла.

Саша женилась. Нет, не вышла замуж. Он всегда думал, глядя на нее, очень коротко подстриженную, широкоплечую, узкобедрую, в джинсах, кто же она такое? Говорила низким голосом, была не то чтобы грубовата, а как-то быстра и расправлялась с ним, как повар с картошкой. Сразу отворачивалась, и скорее уходила. Или придиралась к чему-нибудь, и прогоняла. Проходило время, она звонила и он снова плелся, честно говоря, без особой охоты. Но дядя Володя был готов поклясться, что физически она — женщина.

Долго не видел. Рассказали, не верилось. Но вчера в пассаже — «Саша, смотри, какие кольца!» Обернулся, молодая блондинка в английском спортивном стиле под руку с молодым человеком: темные усы, бородка, глаза Сашины. Выбирают обручальные кольца. Саша посмотрел на дядю Володю и подмигнул.

Все же лучшим подарком она считала цветы с пьянящим ароматом, как сама жизнь…

А жизнь не считала лучшим подарком эту дебелую, намазанную кремами тетку-притворщицу с надрезанной и подтянутой кожей гладкого лица.

Дядя Володя был у нее юношей. Вечером он приходил к ней со служебного входа с бьющимся сердцем. У нее была отдельная гримерная. Из зеркала ему улыбалось милое лицо, известное всей Прибалтике. Она так и разговаривала с ним, глядя на себя в зеркало, пока суетливая угловатая гримерша любовалась и наводила последние штрихи на свое яйцевидное произведение. Наедине называла его: «Мой последний мужчина». По слухам, жила с главным.

И пусть она здесь останется безымянной.

Кроме этих тринадцати были и другие, как вы убедились. Возможно, не все они были реальностью, некоторые были игрою воображения. Но не все ли равно, когда радость и горе, счастье и гибель приходят к нам с обеих сторон.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ел малину с куста. Протягивал пухлые пальцы в глубину колючих джунглей, там были темные, особенно спелые, по пути руку обжигало, но чем больше жгло и зудело, тем вкусней были ягоды. Он продолжал тянуться все дальше, легко царапнуло щеку, сладкие корзиночки манили уже издалека. И надо было пробиваться, прорубать просеки в зарослях крапивы-малины. Уже ягода набила оскомину, окрасила синим ладони, белые червяки лезли из влажно-алого нутра, вставали на хвост и отпадали, нет, он не мог остановиться. Потому что идти было некуда. Снова он в саду у Марины, дипломат стоит на земле…

Почему-то не вышло, а идти к дому он не хотел. За соснами белела веранда и замечалось некоторое движение. Могут и заметить. Смахнув со лба паутину (яблоки стукались и стукались о землю), он сосредоточился и — сейчас крутанется на каблуках. Стоп! Он понял, почему не вышло: его вело и руководило им обычно сильное желание, это задание энтузиазма в нем не вызывало.

…Такая полная, с короткими ножками и широким тазом. Груди — такие холмы, что поднимают его на уровень окна и, лежа на ней, он может созерцать платаны, дом на той стороне, такой же серый и древний — с мансардными окошками и горшками-трубами на крыше. Одна из них дымится. А под ним дымится и пыхтит нечто, в котором он пребывает до поры, как в своем доме. Все быстрей бегает мышонок… Обнимая друг друга, поменялись местами… Вылезает темный от масла металлический поршень, поднимая тяжелую платформу… Получилось!

Он огляделся. Эта была Франция, вывески те же, аккуратные дома, особняки, цветники на балконах — полоски синие и белые, гипсовые гномы в палисадниках, явно не Париж. Он находился на сквере возле станции железной дороги, напротив было кафе, дальше вверх — улица к площади, там виден серый шпиль собора — петух на кресте поблескивает. Невольно схватился рукой за свой потертый портфель, на ощупь футляр — на месте.

Вспомнил, это был Бове — городок в пятидесяти километрах на севере от Парижа. Здесь жила дочь Майи со своим мужем — молодожены. Он был на свадьбе. Видимо, Майя теперь у них. Иначе зачем бы его сюда перенесло. Солнце плоско садилось. Если в Тбилиси был вечер, здесь был конец дня.

…Здоровенный, похожий на мясника, хозяин наполнил кружку бельгийским пивом — одна пена. Он долил кружку, пены не убавилось. Далее не стал колдовать и подал чужаку неполную — обойдется.

Дядя Володя не стал добиваться правды здесь, в провинциальном кафе. Он сел у окна спиной к стойке, достал из-за пазухи аптечную бутылочку спирта и плеснул в пиво. Отхлебнул, стер горькую пену с усов. Все стало на свое место. Единственное, что ему не нравилось в России, — это пиво. Жигулевское, любимое народом, было похоже на мыльную воду в бане.

Идти к детям Майи — Жюлю и Жюли? Честно говоря, неохота: кукольный домик с собакой. С другой стороны, приедешь в Париж, а Майя здесь осталась. Можно переночевать у Мягковых, тоже далеко, в Аньере живут. К цыгану Хвосту в «скват» — много задолжал, с остальными разругался, рассорился, то есть не он рассорился, с ним рассорились, знать его не хотят. Все врет, говорят, и деньги занимает без отдачи. Да он всем отдаст. Будут деньги и отдаст. Разволновались.

…Узловатые черные стволы деревьев за окнами кафе были высветлены низким солнцем.

…Узкий проход к двери в стене под черепичной крышей. Жюль и Жюли возились в земле на маленькой площадке перед домом, отгороженной от соседей с трех сторон высокими крепостными стенами. Здесь уже стоял садовый стол, четыре стула и как раз оставалось место для розового куста.

— Мама была целый день, недавно уехала. — объявила Жюли. — Не хотите ли стаканчик вина, — с утвердительной интонацией.

Лохматая крупная собака вставала на задние лапы и лезла в лицо. И так захотелось оказаться подальше от этих мест, что пришлось пожертвовать своим более незначительным и скучным двойником, оставив его допивать черное вино из погреба хозяина и беседовать на тему, интересную Жюлю и Жюли, то есть о них самих. Эта пара была ему ну совсем не любопытна.

Душевное движение, такое сильное и отчаянное, будто он выдирался из плотной толпы, собравшейся слушать поп-звезду на Васильевском спуске.

Еще усилие, что-то блеснуло, и дядя Володя увидел себя, восседающим в углу за столиком в ресторане НАБОКОВ. К нему направлялся гарсон с широкой улыбкой на незначительном плебейском лице парижского гавроша.

Все-таки это уже было кое-что. Хозяин ресторана давно знаком. Кредит еще есть. Ощупал мамлеевский портфель: крест был тут. Деньги с них он получит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Зал был невелик и разгорожен на секции. У барьеров перед столами стояли синие бархатные диванчики — плюс стулья, помещалось довольно много посетителей. Прикнопленный к стене висел плакат: Его Величество царь Николай Второй на фоне Эйфелевой башни. Царь был неправдоподобно румян и усат, настоящий русский. Или Киселев — ведущий телепрограммы.

На низкой эстраде три музыканта работали как оркестр. Потомки тех, старых, уехавших, делали вид, что отчаянно выплясывают — били ладонями о каблуки. Глазастая некрасивая псевдоцыганка с толстой накладной косой старательно делала вид, что поет.

Посетители, в основном русские эмигранты, изображали веселье, шум стоял такой, что беседующим приходилось перекрикивать друг друга. Создавалось впечатление, все делается единственно для того, чтобы поразить заезжего туриста. Пропади все пропадом: и фирма, и жена в Екатеринбурге! — Запить, загулять, заплясать. Тем более, что шампанское в ресторане стоило очень дорого.

На дядю Володю оборачивались, с ним здоровались.

— Добрый вечер!

Две нахальные пропитые физиономии: художнички — Илья лохматый, Сашка лысоватый с оттопыренными ушами, взгляд привычно ищущий, с хитрецой. Сашка Воробьев, Илья по прозвищу Грязь, фамилия неизвестна.