Впереди — Днепр!

Все это отчетливо рисовалось в памяти генерала. Особенно ясно видел он свою дивизию, занимавшую частицу этой, словно специально проутюженной равнины на подступах к Прохоровке между железной дорогой Белгород — Курск и рекой Псел. Дивизии нужно было оборонять всего лишь около трех километров фронта, но Федотов предчувствовал, что эти три километра удерживать будет намного труднее, чем те шесть километров, что занимала дивизия до четвертого июля. Он пытался объяснить себе, чем вызвано это предчувствие, и не мог. С точки зрения арифметических подсчетов оборона его дивизии была значительно прочнее, чем тогда, до четвертого июля. Больше был он уверен и в своих людях, выдержавших целую неделю столь ожесточенных боев. Ничего особенно примечательного не было и в противнике. Как и тогда, он точно не знал и не мог знать, сколько танков и пехоты бросится в атаку и когда начнется эта атака. Но тогда у него отчетливо рисовались возможные варианты действий противника и так же отчетливо складывались все наиболее лучшие и целесообразные варианты ответных действий. Теперь же, сколько он не раздумывал, даже приблизительного представления, что и как будет происходить после начала вражеского наступления, никак не складывалось. Он пытался успокоить себя тем, что в ходе боев и сражений никогда нельзя точно предугадать, что будет, и основные решения принимаются не по заранее обдуманным вариантам, а по той конкретной обстановке, которую создадут развернувшиеся события. Это было верно, это он знал хорошо сам и этому учил своих подчиненных. Но успокоение не приходило. Все нежнее и прозрачнее голубело в вышине, все бледнее мерцали звезды, все ощутимее сгущалась утренняя прохлада, а Федотов никак не мог заснуть, напрягая все силы, чтобы не думать, и все же думая о предстоящем бое. Наконец, он не выдержал, отбросил шинель и встал.

Освеженная ливнем земля беспечно дышала легким испарением. Розовые отсветы огромным веером охватили половину неба, нежно окрашивая края редких облаков. Густая белая гряда волнистого тумана обозначала извилистую долину реки Псел. И на юге, в расположении противника, и на равнине, занятой нашими войсками, было тихо и безлюдно.

Узнав от начальника оперативного отделения, что в полках ничего особенного не случилось, а о противнике новых сведений нет, Федотов отправил его спать и на НП остался сам. Дремавший в углу окопа телефонист при виде генерала ободрился и вполголоса начал проверять связь. Из соседнего окопа вышел командующий артиллерией и, доложив Федотову, что вся артиллерия находится в полной боевой готовности, заговорил было о погоде, о предстоящем дне, но Федотов мягко прервал его и посоветовал также отдохнуть. Ему сейчас почему-то хотелось быть одному и ни с кем не разговаривать. Но в окоп пришел, сладко позевывая, шумный авиатор и сообщил, что восточнее Белгорода противник уже начал наступление.

— Слышите, — показал он рукой в сторону железной дороги, — гудит канонада.

Действительно, с юго-востока, где был Белгород, доносился едва уловимый гул.

— Товарищ генерал, «воздух» передают, — округлив заспанные глаза, испуганно доложил телефонист.

— Вот и у нас начинается, — совсем спокойно проговорил авиатор. — Разрешите, товарищ генерал, выносной телефон в вашем окопе поставить, отсюда буду управлять авиацией.

Федотов не любил многолюдия на своем НП, но представитель авиации был в этот день, как ему казалось, особенно необходим, и он разрешил Столбову занять часть своего окопа.

Сигнал воздушной тревоги на этот раз оказался ложным. Группа фашистских бомбардировщиков, как уточнил Столбов, пошла не к Прохоровке, а вдоль автомагистрали, устремляясь на обороняющиеся там танковые части Катукова.

«Восточнее Белгорода наступает, бросает авиацию на автомагистраль, где все эти дни продолжались решающие бои, а под Прохоровной тихо, — что это: случайность или преднамеренные действия, чтобы отвлечь внимание нашего командования от прохоровского направления?»

Федотов не успел ответить на этот вопрос, как позвонил сам командующий армией и предупредил об усилении бдительности.

— Не обольщайтесь тишиной, — сказал командующий, — есть все основания предполагать, что главный удар противник нанесет именно на прохоровском направлении. Так что будьте начеку и — никаких иллюзий!

«Не спит начальство, тревожится» — подумал Федотов, забыв, что и сам от раздумий и беспокойства не мог уснуть.

Он всегда старался как можно реже отвлекать своих подчиненных телефонными разговорами и звонил им только в случае крайней необходимости. Теперь такой необходимости не было, но он все же взялся за телефон. Все командиры полков были на своих местах. Он так же, как и его командующий, предупредил их об усилении бдительности и сказал, что главный удар противника ожидается на прохоровском направлении.

Шел уже девятый час утра, а противник никаких признаков подготовки к наступлению не проявлял Получая сведения по авиационной радиосети, Столбов докладывал, что восточнее Белгорода идут тяжелые бои, а на автомагистрали усиленно действуют фашистские бомбардировщики.

— Только главные силы нашей авиации еще не брошены в дело, — радостно добавил он, — сам Красовский предупредил, чтобы я был наготове принять руководство воздушными боями.

— Пока еще в воздухе чисто, давайте позавтракаем, — предложил Федотов, увидев своего ординарца с котелками.

— С превеликим удовольствием, — радостно согласился авиатор и, сдвинув вдруг широченные брови, скороговоркой добавил, — кажется, и позавтракать не успеем и обедать не придется. — «Орел», «Орел». Я — «Чайка два», — поспешно схватив шлемофон, встревоженно заговорил он, — прошу подготовить группу номер один, прошу подготовить группу номер один.

Только пристально посмотрев на юг, Федотов понял причину внезапной тревоги авиатора. Там, в разрывах между облаками, едва заметно темнели крохотные, все увеличивающиеся точки. Оттуда же доносился нараставший гул моторов.

Столбов, неотрывно глядя в небо, вызывал то «орла», то «метеора», то «комету», говорил то умоляюще, упрашивая, то крича и ругаясь, обвиняя кого-то в медлительности, нерасторопности, в позорном неумении действовать решительно и быстро. По его разговорам Федотов понимал, что сейчас на наших аэродромах готовились к взлету и уже взлетели звенья, эскадрильи, полки, а может быть и целые дивизии истребителей, но все это было еще где-то там, а здесь фашистские бомбардировщики уже подходили к линии фронта и по ним уже начала бить наша зенитная артиллерия.

— Да где же, где ваши истребители, — не выдержав, закричал Федотов, когда из-за облаков вывалились штук пятьдесят «юнкерсов» и с ревом устремились вниз.

— Вижу вас, вижу, — кричал Столбов. — Заходи от солнца, заходи от солнца. Правее, правее к западу. Правильно! Атакуй!

Федотов напряженно смотрел и нигде не видел тех истребителей, которыми командовал Столбов. Только когда один за другим задымило четыре фашистских бомбардировщика, он заметил крохотные фигурки юрких ястребков, стремительно нырявших то в облака, то из облаков.

«Орел», «Орел», я — «Чайка два», я — «Чайка два!» — все так же настойчиво кричал Столбов. — Поднимите вторую группу, поднимите вторую группу. Да скорее, скорее же!

В воздухе стало невообразимо тесно от звуков. За облаками, в облаках, ниже облаков отчаянно взвывали моторы, трещали авиационные пулеметы, резко татакали пушки. А на земле с юга, от совхоза «Комсомолец», к северо-востоку, на совхоз «Октябрьский» и дальше на Прохоровку широченной полосой полыхали взрывы. Совхоз «Октябрьский» потонул в сплошном дыму. Часть полосы взрывов, как видел Федотов, захватила и его дивизию.

— Опять Поветкину жарче всех, — проговорил Федотов, глядя на все нарастающие взрывы.

— «Орел», «Орел». Я — «Чайка два», я — «Чайка два»! — все отчаяннее и жестче кричал Столбов. — Поднимите третью группу, поднимите третью группу.

Рев и треск в воздухе достигли, казалось, предела. Уже в разных местах, врезавшись в землю, догорали сбитые самолеты. Истребители, бомбардировщики переплелись в сплошном мелькании с трудом уловимых теней. Но взрывов на земле заметно уменьшилось. Дым над совхозом «Октябрьский» рассеялся, и открылось сплошное бушующее пламя. Там, видимо, не оставалось больше ни одного уцелевшего здания.