Впереди — Днепр!

— Какой там малость, — воскликнул тот же автоматчик, — его еще там, как на немцев бежали, стукнуло, промолчал он, теперь еще в ногу и в бок. Санитары, да где же санитары! — озлобленно закричал он.

— Идем, идем, — раздался вблизи гулкий бас Марфы, — кто тут у вас? Иван Сергеевич, вы, — кинулась она к Козыреву.

— Чего, чего кричишь-то, — беззлобно упрекнул ее Козырев, — носилки-то есть, давай. Там, где поспокойнее, перевяжешь. Ну, Костя, — взял он руку Дробышева, — дело мы свое сделали, и неплохо, кажется.

— Неплохо, совсем неплохо, — с дрожью в голосе пробормотал Дробышев.

— Да ты что? — укоризненно сказал Козырев. — Уж не плачешь ли? Тю, дурной! Мы еще повоюем, — вновь сжал он руку Дробышева, — а потом, потом на свадьбе твоей гульнем. Не забудешь пригласить-то?

— Иван Сергеевич, — застенчиво проговорил Дробышев.

— Ну, ладно, ладно. Ты ребят-то уводи скорее, а то опять начнет минами швыряться.

Когда Козырева положили на носилки, чья-то нежная рука взяла руку Дробышева.

— Валя, — встрепенулся он.

— Вы живы, не ранены? — прошептала она. — А я так волновалась, так боялась за вас…

Глава тридцать пятая

Что-то теплое, трепетно нежное коснулось лица Привезенцева, и он проснулся. Прямо на него смотрели глаза, похожие на Наташины.

— Говорил, не подходи, разбудила, дуреха, — с укором прошептал где-то рядом ломкий мальчишеский голосок.

«Матвейка Ксюшу воспитывает», — радостно подумал Привезенцев, дружески подмигнув склонившейся к нему кудрявой, с пухлыми щечками и вздернутым носиком дочке Наташи.

— И вовсе не разбудила, — ободренная ласковым взглядом Привезенцева, решительно отразила Ксюша начальнический наскок брата, — он давно проснулся. Правда, дядя Федя, вы уже не спите?

— Конечно, кто же спит до такой поздноты, — вставая, поддержал девочку Привезенцев.

— Здрасьте, дядя Федя, — выдвинулся из-за Ксюши круглолицый крепыш в клетчатой, видимо, совсем новой рубашке с откладным воротником.

— Здравствуй, Мотя, — как взрослому, протянул ему руку Привезенцев и, не сумев сохранить серьезности, погладил стриженую головку мальчика.

Матвейка застенчиво улыбнулся и, очевидно, еще не решаясь приласкаться к чужому дяде, смущенно покраснел.

— А мама яичницу жарит, — сообщила более смелая Ксюша. — Ой, какая яичница, с луком зеленым, с ветчиной, как на праздник. Вы любите яичницу, дядя Федя?

— Очень, — серьезно заверил девочку Привезенцев, — больше всего на свете.

— И я тоже, — весело прощебетала Ксюша, — а еще репу люблю. Только бабушка ругается, когда я из грядки дергаю.

— Это она зеленую не дает рвать, — уточнил заметно посмелевший Матвейка, — а как поспеет, ешь сколько влезет и никто ни слова.

— Да, ни слова, — вспомнив какие-то прежние обиды, нахмурилась Ксюша, — даст одну репку, и больше не проси.

— А тебе, может, целый воз нужно, — уколол Матвейка младшую сестренку. — Ты же у нас известная ненасыта.

— И неправда, и неправда, — замахала ручонками Ксюша, — ты сам ненасыта, огурчики даже малюсенькие таскаешь с огорода.

Привезенцев с любопытством и какой-то еще самому непонятной радостью слушал беззлобную перебранку детей. Он часто задумывался о Наташиных детях, пытался представить, как могут сложиться отношения с ними, и, сам человек бездетный, ничего определенного представить не мог. Чаще всего ему казалось, что дети встретят его если не отчужденно, то наверняка настороженно. Будь они крохотные несмысленыши, тогда все было бы проще. Но младшей Ксюше, было уже шесть, а старшей, как говорила Наташа, уже «заневестившейся» Анне, шел пятнадцатый год, и она почти наравне со взрослыми работала в колхозе. Особенно беспокоил Привезенцева Матвейка. Мальчишки всегда больше тянутся к отцу, и приход в семью чужого мужчины обычно переживают болезненно.

Но и Матвейка и девочки встретили дядю Федю, как давно знакомого человека. Они помнили его еще с прошлого лета, когда он, провожая Наташу, несколько раз подходил к их дому, а однажды даже был в гостях. Младшие, конечно, не догадывались об отношениях матери и этого усатого, веселого дяди Феди. Старшая, Анна, несомненно, понимала и, встречаясь с Привезенцевым, вначале смущенно краснела, а потом, видимо, привыкнув, по-взрослому здоровалась с ним и глядела на него просто, без неприязни и отчуждения.

«Что же за человек этот погибший Наташин муж? — глядя на льнувших к нему Ксюшу и Матвейку, думал Привезенцев. — И года не прошло после смерти, а его даже дети родные не вспоминают. А ты свою бывшую жену как вспоминаешь? — тут же спросил он себя — Да, теперь никак, а раньше только как подлую женщину. Но они же дети, если тебе лихо было, то каково же им отца родного позабыть».

У него заныло в груди и всколыхнулась такая жалость к этим, еще малосмышленым детям, что он, чувствуя, как слезы наплывают на глаза, прижал к себе послушных Ксюшу и Матвейку и, чуть не заговорив вслух, поклялся:

«Все сделаю, все, все, чтобы заменить им отца, чтобы не коснулись их сиротство и нужда, чтобы жили они, как все дети, радостно, весело и в достатке».

Подняв голову, он встретился с сияющими, удивительно счастливыми глазами Наташи. Она, очевидно, стояла давно, видела все и все понимала. Она побледнела, сморщилась, словно борясь с какой-то внутренней болью, и, шумно вздохнув, с нарочитой сердитостью прикрикнула на детей:

— Это что же вы поспать-то не даете? Ну, марш отсюда!

— Он наш, наш, дядя Федя, — задорно выкрикнула Ксюша, обвивая ручонками Привезенцева. — И мы не будили его, он сам проснулся. Правда, дядя Федя?

Привезенцев плотнее прижал детишек к себе, притворно строго взглянул на Наташу и, подражая ломкому голоску Ксюши, так же задорно ответил:

— Мы друзья самые большие, и нашу дружбу никому не дадим поломать!

— Вот! — сияющими глазенками стрельнула Ксюша на мать. — Дру-зь-я!

— Ну, ладно, ладно, — с трудом подавляя подступавшие рыдания и болезненно улыбаясь, проговорила Наташа, — завтракать пойдемте. Ксюша, Матвейка, огурчиков свеженьких — живо!..

Отпустив Привезенцева, дети с шумом выбежали на улицу, а Наташа, поглядев им вслед, неуверенными шагами подошла к постели.

— Федя, — прошептала она, и, не владея собою, глухо зарыдала.

— Не надо, не надо, — растерянно пробормотал Привезенцев, обнимая ее вздрагивающие плечи.

— Ничего. Я так, — прошептала Наташа и мокрым, горячим лицом уткнулась в шею Привезенцева, — если бы всегда, всегда было вот так легко!..

— Будет, будет, милая, всегда будет так, — страстно проговорил Привезенцев. — Поверь только и ни о чем плохом не думай, выбрось все мысли тревожные, начнем жизнь сначала. Все, что было, с корнями вырвем.

— Я уже из прошлого все вырвала, — немного отстранясь и глядя прямо в глаза Привезенцева, сказала Наташа. — Теперь у меня только ты, один-разъединственный, на всю жизнь. Только ты! — И, помолчав, добавила: — Ты и дети.

— И у меня, у меня тоже… поверь этому, поверь навсегда, без всяких сомнений, — сказал Привезенцев дрожащим, почти умоляющим голосом.

— Верю, — выдохнула Наташа и сильным, молодым телом прижалась к Привезенцеву.

— А-а-а, товарищ начальник штаба, — еще издали, шагов за тридцать от Наташи и Привезенцева, протяжно прогудел Гвоздов, одергивая гимнастерку и поправляя сбившуюся на затылок артиллерийскую фуражку. — Рады, рады, всем колхозом рады приветствовать вас. Надолго ли к нам? — прищурясь, протянул он руку.

— Вроде, навсегда, — пристально разглядывая Гвоздова, ответил Привезенцев, — как примете. Не покажете от ворот поворот?

— Вас? — еще шире расплываясь в улыбке, воскликнул Гвоздов. — С превеликим удовольствием, с распростертыми, как это говорят, объятиями.

Наташа недовольно отвернулась, стараясь не встречаться взглядом с председателем, но радость была так сильна, что она забыла все плохое о Гвоздове.

— А Наталья Матвеевна наша враз расцвела, — подмигнул он Привезенцеву. — То, бывало, мрачнее тучи ходит, а теперь вон как щечки-то полыхают. Не обижайся, не обижайся, — заметив, как Наташа недовольно передернула плечами, проговорил он. — Мы же тут все свои, и я по-дружески, как это говорят, без подначки. Просто от души рад и от души поздравляю. Значит, в самом деле, Федор Петрович, у нас в деревне остаетесь? — помолчав, озабоченно спросил Гвоздов. — В город-то не хотите?