Впереди — Днепр!

— Я этот вариант во сне несколько раз видел. Из меня тогда генерал всю душу вымотал, пока не добился правильного решения.

Поветкин и Лесовых склонились над чистенькой схемой, старательно вычерченной на плотном листе бумаги.

— Все ясно, — сказал Поветкин, — разница обстановки лишь в том, что теперь с нами находится гаубичный дивизион и сам район окружения глубже.

— Это, конечно, осложнит прорыв, — добавил Лесовых, — потребует больше сил на прикрытие флангов и больше времени на выход из окружения.

— Смотри, смотри, — лукаво улыбнулся Поветкин, — а здорово тебя генерал нашпиговал. Настоящим академиком стал.

— А что, зря я ночи над книгами просиживал, — с шутливой гордостью ответил Лесовых. — Да к тому же, паря, я ведь сибиряк. А сибиряк, как у нас говорят, если упрется во что, то скорее голову проломит, чем назад отступится.

— Так, — хлопнул Поветкин ладонью по схеме, — значит, усиливаем прикрытие на флангах, пускаем гаубичный дивизион сразу же за третьим батальоном и время отхода прикрытия увеличиваем на двадцать минут.

— И в прикрытии останутся коммунисты и лучшие комсомольцы.

— Так сейчас и доложим генералу, а потом ты останешься здесь командовать, а я пойду в подразделения прорыв организовывать, — решительно сказал Поветкин и, помолчав, со вздохом добавил:

— Да! Нам-то с тобой генерал работу облегчил. Мы два месяца обдумывали этот план и сейчас все решили за пять минут. А вот каково будет тем, кто первым в прорыв бросится и кто отход прикрывать останется! Тут тренируйся не тренируйся, планируй не планируй, а противник остается противником: или ты его сломишь, или он тебя сомнет.

Глава тридцать четвертая

Еще с вечера, когда противник начал наступление на позиции боевого охранения, Чернояров по своим обязанностям командира пулеметной роты, постоянно находясь вблизи командного пункта батальона, чувствовал себя почти ненужным в стремительно нараставшем вихре событий. Там, в полукилометре от переднего края, в двух дзотах бились с противником два его пулемета, а он, как сторонний наблюдатель, сидел на своем НП и ничего не делал. Он несколько раз, теряя самообладание, порывался попросить у Бондаря разрешения пойти в боевое охранение, но, сам понимая всю бессмысленность такого поступка, удерживал себя. Весть о гибели одного расчета и о выходе из строя всех пулеметчиков второго окончательно выбила его из равновесия. Он вбежал в блиндаж Бондаря и, опять почувствовав всю нелепость своего намерения, заговорил с озлобленной растерянностью:

— Разрешите… Туда… В боевое охранение… Сам пойду.

Бондарь бросил на него понимающий взгляд, с нескрываемой болью сморщился и, как всегда в разговорах с Чернояровым испытывая неловкость, вполголоса ответил:

— Нет больше у нас боевого охранения. Один Васильков держался, но и…

Бондарь обессиленно махнул рукой, с хрипом передохнул и уже совсем едва слышно добавил:

— И Василькова нет.

От вида бледного, подернутого синевой худенького лица Бондаря и, особенно от его сдавленного переживаниями голоса Чернояров и сам почувствовал неожиданные слезы.

— Потерять такого парня, — дрогнувшими губами прошептал он, — эх, черт, и как я не удержал его!

Бондарь ничего не сказал, в мрачном раздумье опустив голову. Не находил нужных слов и Чернояров. Несколько минут длилось тягостное, невыносимое молчание.

— Разрешите идти? — не выдержал Чернояров.

— Да, да, — машинально ответил Бондарь и вдруг, резко вскинув голову, в упор встретился с взглядом Черноярова.

— Михаил Михайлович, — заговорил он спокойно, без обычной стеснительности, — очень прошу вас, поймите правильно только: не надо уходить со своего НП.

«То есть не рвись понапрасну в пекло и будь на своем месте, — перевел Чернояров его уклончивую просьбу на действительный смысл. — Ты командир роты, да еще пулеметной, и дело твое командовать, а не лихачествовать, хотя ты и штрафник».

Догадка эта была верна, и в другое время Чернояров взбеленился бы от нее, но теперь он понимал, что Бондарь прав и говорил с ним от чистой души.

— Хорошо, — прошептал он и ушел на свой НП.

За ночь он дважды обошел все позиции роты, посидел в землянке Дробышева и Козырева, первым бросился к Василькову, когда стрелки привели его с переднего края, и взволнованный этим радостным событием почти совсем успокоился. Под утро он написал жене длинное письмо и долго рассматривал фотографию дочки. Мысли о ней и о Соне окончательно развеяли его неудовлетворенность. Но успокоение было недолгим. Как только перед рассветом противник начал артподготовку, а затем в ответ ударила наша артиллерия и начался этот полный огня и грохота изнурительный июльский день, он все горше и острее чувствовал себя лишним и почти ненужным в этом кипении яростной борьбы. Не отрываясь, следил он за действиями противника, за своими расчетами, переносил и сосредоточивал огонь по наиболее важным целям. В нужное время перевел весь первый взвод на запасные позиции, чтобы поддержать дрогнувшую было третью стрелковую роту. Распекал старшину за медлительность в доставке боеприпасов и воды. Затем опять переносил и сосредоточивал огонь по новым целям. Но все это, как он и сам понимал, нужное, необходимое, именно то, что и должен делать командир пулеметной роты, казалось ему мелким, незначительным, какой-то лишь крохотной частицей всего, что он хотел и действительно мог бы сделать. Своим большим командирским опытом Чернояров превосходно понимал, что успех в бою в значительно большей степени зависит от всего, что он сделал для подготовки своих людей к борьбе с врагом, а не от того, сколько распоряжений и приказов отдаст он непосредственно в ходе боя.

И все же, зная это и отчетливо понимая, что делает именно то, что нужно и не допустил еще ни одного промаха, он все тревожнее ощущал недостаточность своего участия в общем ходе борьбы. Его кипучая, неугомонная натура не укладывалась в те рамки, которые определяли роль и поступки командира пулеметной роты. Одновременно с этим бешеный натиск противника и каждый, даже малейший его успех ожесточал и наливал Черноярова все большей яростью и ощутимой физической ненавистью к тем, кто наступал на него самого, на его роту, на батальон и полк, на всех, кто оборонялся между Курском и Белгородом.

Когда расчет Чалого поджег два фашистских танка, Чернояров не выдержал, бросился с НП к разрушенному дзоту. Увидев Чалого, Гаркушу и Тамаева он в бессознательном порыве благодарности обнимал и целовал их одного за другим, растерянно и покорно подчинявшихся ему и не понимавших толком, чем вызвана эта неожиданная нежность всегда сурового командира.

На свой НП вернулся Чернояров опустошенно-радостный, словно выплеснул все тяжелое, что накопилось у него. Но как только противник после ожесточенной бомбежки вновь начал атаки, прежнее настроение злости и нетерпения овладело Чернояровым. Когда две колонны фашистских танков обошли и окружили полк, он с трудом удержал себя, чтобы не броситься с гранатами, с зажигательными бутылками туда, к шоссе, где ползали эти отвратительные, ревущие чудища. Он бы, пожалуй, и сделал это, если бы не прилетели «Илы» и не рассчитались с лихвой за то, что только что натворили гитлеровцы.

— Так их, так! Круши гадов, — приговаривал он, неотрывно глядя на пикирующие с ревом могучие машины.

Когда ушли штурмовики, он впервые за весь день съел кусок жесткой колбасы и спокойно закурил. Он хорошо понимал, что ожидало полк, и почти не верил в то, что удастся прорвать окружение, но не чувствовал ни страха, ни даже малейшей боязни неизбежной катастрофы, которая наступит, вероятно, не завтра, не послезавтра, а через несколько часов, а может, даже минут. Он вспомнил, что письмо жене отправить не удалось, вытащил его из кармана, долго рассматривал и вдруг, сам не зная почему, чиркнул спичкой и поджег конверт. Бесшумное, легкое пламя лизало бумагу, сворачивая в трубочку черный пепел. Жгучие язычки коснулись пальцев, но он не бросил письма, выдержав боль, пока не догорело все.