Впереди — Днепр!

— Что слышно о противнике? — спросил вдруг Чернояров, меняя тему разговора.

— Особенных новостей нет. Все то же: укрепляет оборону, подтягивает войска, пытается вести разведку. В самой Германии продолжается тотальная мобилизация, призваны последние контингенты годных к военной службе мужчин. Ну и самое главное — идет усиленный выпуск новых танков. Видимо, скоро нам с ними придется столкнуться.

— Да, столкнуться придется, — с какой-то странной задумчивостью проговорил Чернояров. — Люди у нас готовы. Оборона тоже готова. Вот только артиллерии маловато, но, очевидно, подбросят.

— Конечно, подбросят, — согласился Лесовых, все острее чувствуя никчемность разговора и свое бессилие вызвать Черноярова на откровенность. С любым человеком в полку говорил бы он совсем по-другому и сумел бы найти и нужные мысли, и подходящие слова. Сейчас же, хоть и заранее он многое обдумал и передумал, все шло совсем не так, как он предполагал. Чернояров явно тяготился его приходом, очевидно, сам хотел говорить более свободно и легко, но не мог. Позади было слишком много такого, что мешало их откровенному сближению. Перебрасываясь ничего не значащими словами, они оба понимали нелепость положения, оба хотели, но не могли выйти из этого положения. Поболтав еще несколько минут, Лесовых попрощался с Чернояровым и, досадуя на самого себя, пошел в штаб полка. По пути он сердито отчитал за неряшливость встретившегося сержанта, побранил за плохую маскировку зенитных пулеметчиков и в землянку командира полка вошел мрачный, с сурово-озабоченным лицом.

— Сергей Иванович, — заговорил он, присаживаясь к столу напротив Поветкина, — поднять надо бы Черноярова.

— Как это поднять? — отрываясь от бумаг, хмуро спросил Поветкин.

— Отметить, что ли, приказом, поощрить. Он же первым и лучше всех в полку дзоты и блиндажи оборудовал. И вообще вторая пулеметная рота стала одной из лучших.

— И что же в этом особенного?

— То, что это несомненная заслуга Черноярова.

— И в чем же эта заслуга? — еще насмешливее спросил Поветкин.

— Как в чем? — рассердился Лесовых. — В том, что у него дела лучше, чем в других ротах.

— А как же иначе? Чернояров же не лейтенант новоиспеченный. Он и батальоном, и полком командовал. Чему же удивляться, если он роту поднял? Впрочем, вторая пулеметная никогда не была в числе худших.

— Да не о том, не о том я говорю, понимаешь. Я имею в виду самого Черноярова, как человека. Он много пережил, много перечувствовал, у него произошел перелом, и этот перелом нужно закрепить.

— Приказом отметить, благодарность вынести?

— Вот именно!

— Всему полку объявить, что бывший командир полка успешно справился с обязанностями командира роты. Так, что ли? — не сводя с рассерженного лица Лесовых насмешливого взгляда, неторопливо говорил Поветкин.

— Что ты утрируешь? — вспылил Лесовых. — Я говорю об отношении к человеку, о человечном отношении.

— О человечном? — сузив блеснувшие холодом глаза, сказал Поветкин. — А разве к Черноярову не человечно отнеслись? Мне кажется, Андрей, — мягче продолжал он, — слишком много нянчишься ты с Чернояровым. Я совсем не за то, чтобы бить его без конца, но и не за нянчание с ним. Он старше нас с тобой и во многом опытнее. Разобраться в ошибках ему помогли, дали возможность исправиться. Теперь все зависит только от него. Хочет быть человеком — пусть берется за ум. И он, мне кажется, уже взялся и всерьез. А у нас с тобой и без его переживаний дел хватает. Понимаешь ли ты всю опасность нашего положения? — затягиваясь дымом папиросы, понизил он голос. — Мы обороняем трехкилометровый участок фронта. И не где-нибудь в лесах и болотах, а на самом ответственном танкоопасном направлении. Противник, как ты знаешь, непрерывно подтягивает танки. Это явная подготовка к наступлению. А если он перейдет в наступление, то нам придется столкнуться не с пятью, не с десятью, а с сотней, а может, и больше танков. И не с какими-нибудь танкетками, а с «тиграми» и «пантерами». Что это за штучки, мы теперь хорошо знаем. А чем бороться с ними? Конечно, мы всех своих людей научили владеть гранатами, бутылками, но это лишь вспомогательное средство борьбы с танками, главная же гроза танков — артиллерия! А сколько у нас с тобой артиллерии? Двенадцать сорокапяток, четыре полковых семидесятишестимиллиметровки и четыре приданных пушки ИПТАПа[1]. Но сорокапятки против «тигров» и «пантер» хлопушки. Полковые семидесятишестимиллиметровки — тоже… Остаются всего-навсего четыре пушки, способные всерьез бить танки. Четыре на три километра фронта! Вот тебе арифметика. Если на эти три километра противник бросит лишь полсотни танков, а это самое меньшее при большом наступлении, то нашим пушкам и пикнуть не дадут.

— А командир дивизии? — ошеломленный столь простым и страшным подсчетам Поветкина, проговорил Лесовых.

— А что командир дивизии? У него у самого ничего нет. Получил ИПТАП на усиление и нам, стрелковым полкам, роздал. А нам не четыре пушки на полк нужно, а хотя бы по четыре на каждый километр. И то кисло придется, если противник нанесет здесь главный удар. А он, по всему видать, нанесет и в самое ближайшее время. Сейчас еще грязь, балки водой залиты, танкам трудно действовать, а подсохнет — и начнется. Вот поэтому сейчас наша главная задача — подготовиться к борьбе с танками. А все остальное — второстепенное.

Глава двадцать вторая

Да, несомненно, завод все увереннее входил в ритм новой программы. Пуск в эксплуатацию восстановленной литейной избавил, наконец, основные цехи от прихотей поставщиков. Еще недельки две-три, и можно будет создать хоть маленький резерв заготовок. И тогда исчезнет навсегда эта изнуряющая всех лихорадочность в работе механических цехов.

Яковлев отодвинул бумаги, резким взмахом руки взъерошил волосы и подошел к окну. На заводском дворе буйно гуляла весна. Недавно черные от копоти куцые деревца вдоль забора вырядились в нежно-зеленый, девственно-чистый наряд. Меж дорожек, еще не примятая людьми, упрямо щетинилась нежная травка. Лучи яркого солнца, сбоку падая на испятнанные маскировкой стены цеховых корпусов, словно омолодили их. Даже многострадальная литейка, годами копившая на себе золу и гарь, казалось, принарядилась.

— Блаженствуешь? Весной наслаждаешься? — врываясь к Яковлеву, пробасил Полунин.

— Упиваюсь, а не только наслаждаюсь, — заметив, что директор завода был в явно воинственном настроении, задиристо отозвался Яковлев.

— Давай, давай, благодушничай, когда на заводе все к чертям летит, — не сбавлял напористого тона Полунин.

— Солнце вижу, а чертей что-то незаметно, — искоса взглянув на распаленное гневом длинное с отвислым подбородком лицо Полунина, насмешливо сказал Яковлев. — Они, может, по цехам орудуют, где света поменьше?

— В ОТК засели, — бросив свое прочно сбитое тело на застонавший стул, буркнул Полунин. — В отделе технического контроля, понятно? — во всю мощь широченной груди ухнул он. — И не черти, собственно, а всего лишь чертило, да и тот на одной ноге.

— С одной ногой, и весь завод разгромил?

— Брось балаганничать, — устало отмахнулся Полунин, — тебе дело говорят, а ты…

— А ты говори толком, что случилось.

— А то, что этот твой протеже, армейский капитан Лужко, взвился в высь поднебесную и всех нас в болото… Да, да, — заметив усмешку Яковлева, воскликнул Полунин, — именно в болото… Да знай я про такое, — с яростью давнул он посинелыми кулачищами стол, — и одной его ноге не бывать бы на заводе. Все ты, ты, твой либерализм, нет, не либерализм, а цацканье с кем ни попало. Ах, он фронтовик! Ах, инвалид! Ах, в техникуме учился! Ах, трудно ему без дела!

— Семен Федотович, — сузив гневно блеснувшие глаза, вполголоса сказал Яковлев, — это уже не балаганство, а барское пренебрежение. Мы обязаны помогать фронтовикам, да и не только фронтовикам.

— Вот и допомогались!

— Тебе что, стакан воды подать?

1

ИПТАП — истребительно-противотанковый артиллерийский полк.