Впереди — Днепр!

— Буду стараться, Семен Федотович, — отшутился Лужко, все еще находясь в радостном возбуждении, охватившем его в самом начале заводского профсоюзного собрания.

— Во! Видите! — лукаво прищурился Полунин, обращаясь к Вере, — и дела еще не принял, а уже грозится. Вера Васильевна, голубушка, вся надежда только на вас: возьмите вы своего суженого в ежовые рукавички, не дозволяйте ему нас, несчастненьких, кусать да подкусывать.

— Что? Уже нового председателя завкома обрабатываешь? — выходя из комнаты парткома, весело проговорил Яковлев. — Ушлый мужик ты, Семен Федотович.

— Будешь ушлым, — с притворной горечью вздохнул Полунин. — Разнесчастная должность эта директорская. Все жмут на директора. В цехах чего-нибудь не хватает, куда — к директору; план не выполнили, кто виноват — опять директор; несчастье какое — опять же директора за шкирку. А чуть директор где-нибудь промахнулся, тут на него и рабочие с критикой и завком с наставлениями, и партком с требованиями. Я уж не говорю о высшем начальстве. Тут на своем заводе-то ходи да оглядывайся.

Вера редко видела Полунина таким шутливым и веселым. Обычно он был строг, немногословен и часто даже по мелочам раздражался.

— Ну, ладно, — сурово, словно мгновенно переродясь, сказал Полунин, — все решено, теперь за дело, Петр Николаевич, я на вас большие надежды возлагаю. Засучивайте рукава и поднимайте профсоюз.

Еще на собрании, когда начальник второго цеха предложил председателем заводского комитета профсоюзов избрать Лужко, Вера вздрогнула от радости и, боясь взглянуть на сидевших рядом рабочих, замерла в нетерпеливом ожидании. Она страстно хотела и трепетно боялась избрания Петра. Как и для каждой любящей женщины, он был для нее самым красивым, самым умным и самым смелым человеком на свете, но в ее сознании он жил еще не тем Лужко, каким он стал теперь, а студентом, веселым, неугомонным парнем, до застенчивости скромным и, как говорили тогда, «совсем неактивным в общественной работе». Председателем же завкома должен быть самый общественник из всех общественников, и Вера не могла представить, как будет Петро вести себя, заняв эту беспокойную должность. Особенно тревожили отношения с Полуниным. Но все опасения ее оказались напрасны. Выступая на собрании, Петро говорил легко, свободно, с твердой убежденностью и внутренним жаром — рабочие слушали его внимательно, часто одобряя его мысли приглушенным гулом. И Полунин, когда обсуждали кандидатуру Лужко, говорил о нем душевно и тепло, словно и не было столкновения в ОТК, из-за которого завод вынужден был перестраивать все производство. И теперь, глядя, как Полунин, Яковлев и Лужко, спокойно, как равные, обсуждали заводские дела, Вера окончательно успокоилась. Она ловила каждое слово их разговора и дивилась, как смог Петро так быстро врасти во всю жизнь заводского коллектива и откуда он знал такие подробности, о которых она даже не догадывалась.

— Товарищи дорогие, — взглянув на Веру, укоризненно сказал Полунин, — да что же мы делаем-то! Болтаем, болтаем, а Вера Васильевна стоит и скучает. Хватит деловых разговоров, мы еще успеем и наговориться, и наругаться, пошли-ка по скверику прогуляемся.

— А вам, оказывается, и лирика не чужда, Семен Федотович, — весело рассмеялся Яковлев.

— Ты что же думал, я и родился сухим производственником, — полушутя, полусерьезно ответил Полунин, — нет, дорогой товарищ парторг, я даже стихи писал. Да еще какие! Про любовь, про луну, про шепот листьев и нежное дыхание весны.

— Учтем, Петр Николаевич, и редактора стенной газеты напустим на него. А то, что это за газета, ни одного стишка.

— И напишу, — с притворной суровостью сказал Полунин. — Только имей в виду: не лирические излияния, а едкую сатиру про завком, про партком. Так что держитесь начальство: и партийное, и профсоюзное!

Лужко молча улыбался, и по его лицу Вера видела, что Петру сейчас легко и радостно. Весел был и Яковлев. Он перебрасывался шутками с Полуниным, обращаясь за поддержкой то к Вере, то к Лужко, удивительно радостными глазами глядя на подернутые желтизной деревья, на кофейно-розоватое предзакатное небо, на тихие домики по сторонам сквера.

По рассказам Лужко Вера знала о его отношениях к военному врачу Ирине, знала, что он написал ей большое письмо и теперь нетерпеливо ждал ответа.

— Да-а, вот и еще одно лето промелькнуло, — задумчиво проговорил Полунин, — уже осень надвигается, а там и зима. Эх, сейчас бы в лес куда-нибудь подальше, надышаться вволю…

— Петр Николаевич, — воскликнул Яковлев, — ловим директора на мечтательном настроении. Давай-ка, Семен Федотович, десяток грузовиков, посадим рабочих и на все воскресенье в лес, по грибы.

— Замечательно! — подхватила Вера. — Говорят, столько грибов, столько грибов…

— Идея заманчивая, — согласился Полунин, — вот только с бензинчиком беда.

— Беру на себя, — сказал Яковлев, — никогда еще блатом не пользовался, но для такого дела ради общества рискну. Появился в Главке один мой однокашник по институту. Он, как раз, горючим ведает. Как-нибудь уговорю.

— Да мы сами сэкономим, Семен Федотович, — совсем забывшись от радости, тряхнула Вера Полунина за плечо. — За одну неделю накопим. Петя, — прервав разговор, шепнула она Лужко, — смотри-ка, Иван Сергеевич.

По дорожке, грузно опираясь на палку, медленно шел Козырев. Опустив голову, он сутуло сгорбился, весь как-то странно сник, словно пережив тяжкое горе.

— Что с ним, Петя? — встревоженно спросила Вера и шепотом пояснила Полунину и Яковлеву. — Это муж нашей Анны Козыревой, с Петей вместе воевали.

— Иван Сергеевич, — негромко окликнул Козырева Лужко.

— А-а-а, Петр Николаевич, — устало подняв голову, проговорил Козырев, — а я к вам шел. Расстроился, Петр Николаевич, разволновался, горе у нас…

Он смолк, опять опустил голову и, ни на кого не глядя, с натужным хрипом сказал:

— Доктор наш полковой, Ирина Петровна погибла…

— Иван Сергеевич, — метнув испуганный взгляд на Яковлева, пытался остановить Козырева Лужко.

— Ребята наши письмо прислали, — видимо не слыша Лужко, все так же болезненно и хрипло продолжал Козырев. — Осколками в грудь и в бок… В Харькове похоронили…

— Простите… мне… нужно… — чужим голосом сказал Яковлев и, ни на кого не взглянув, свернул в глухой, совсем черный от густых теней пустынный переулок.

Глава сорок шестая

Дробышев, вжимаясь в землю, лежал под коряжистым кустом рябины и краем глаза из-под каски смотрел на поникшие в безветрии жухлые травы. Метрах в двадцати-тридцати впереди, ударяясь в землю, цвенькали пули.

— Не взять, товарищ старший лейтенант, — сказал лежавший позади Васильков, — назад ползите. Он, как на ладони видит все, а сам курганом и буграми закрыт.

Васильков был несомненно прав, но Дробышевым овладело злое упрямство и желание во что бы то ни стало сбить этот проклятый пулемет, остановивший продвижение всего батальона. Он вновь попытался поднять голову, посмотреть на высоту, но, едва приподнявшись, тут же рухнул на землю. Над ним длинной очередью просвистели пули. От злости Дробышев стиснул зубы и пополз назад.

— Дозвольте, товарищ старший лейтенант, — умоляюще и строго заговорил лежавший у пулемета Гаркуша. — Вин же гад, всех перещелкает. Дозвольте с гранатами, ложбиной та по тим бурьянам пидповзти к нэму и — капут!

Нетерпеливо расстегнув ворот гимнастерки, Дробышев из-за куста посмотрел на лощину, на высокие заросли трав, на высоту с курганом, откуда бил неуязвимый фашистский пулемет, и сразу понял, что предложение Гаркуши было единственным выходом из создавшегося положения. Медлить с ликвидацией этой последней огневой точки больше нельзя, сзади все подходят и подходят наши подразделения, а впереди, совсем недалеко, где-то за курганом — Днепр, о котором говорил и мечтал в эти дни весь фронт. Но как пробраться той ложбиной и бурьянами?

— Ужом проползу, товарищ старший лейтенант, — словно поняв мысли командира, умолял Гаркуша, — я к нему так пидбирусь, так пидбирусь, що и ахнуть не успеет.