Серебряный остров

Только с проблесками зари умолкли в зимовье, споры, погас фонарик. А когда клочки неба между тучами просветлели, Цырен потихоньку вышел из дома, взобрался на скалу, сел на камень и задумался. Все в нем кипело и переворачивалось, будто происходила там, внутри, какая-то капитальная перестройка. Будто новый, сегодняшний Цырен вытряхивал из себя остатки прежнего, в чем-то уже чужого Цырена. Неужели все произошло вдруг: был один — стал совсем другой? Или дневник Федора Копытова так его встряхнул? Во всяком случае, записки сделали свое, и сейчас, сидя на камне, Цырен припомнил и заново пережил впечатления от первого знакомства с ними.

Читали по очереди, много раз возвращаясь назад, и чуть ли не каждая фраза вызывала споры. Едва дошли до слов «дровишек заготовить наверху» — вскочил Санька: «Ну, что я говорил! Скажи им, Валюха, скажи!» Валюха промолчала. Но когда Рудик прочел про Михаила: «Он и долину нам открыл, и пещеру», даже она не выдержала. Оказалось, Санька уже догадался обо всем и ей рассказал. Молодец! Значит, в конце концов они и без дневника разобрались бы в обстановке. Но ценность находки, конечно, не только в этом: дневник — человеческий документ, отражение личности…

Цырен заерзал на камне, припомнив момент, когда речь зашла о лечении травами. Нехорошо получилось, завелся, начал вырывать листы из рук Рудика, будто это обычная тетрадка. Рудик тоже раскипятился: «Да ты что, очумел? Порвешь же!» Но сразу остыл, передал записки Цырену. Цырен вчитывался в стремительные строки — и в ушах его звучал знакомый глуховатый голос. Что-то похожее он уже слышал, и не раз. Те же слова, те же выражения… Два травника в одном месте, а травничество — наука особая, передается от поколения к поколению. Неужто дед знал Михаила?

Цырен разволновался, совсем в новом свете увиделся ему дед. Вспомнилось: «За мной стоят другие, мои предшественники, учителя…» Вот они, оказывается, кто учителя…

А Рудик читает: «Вернулся с задания Булунов» — и шпарит себе дальше, внимания не обратил. Санька и Валюха уставились на Цырена: про тебя, мол, Копытов пишет, что Цырен Булунов с задания вернулся. А Цырен, услышав свою фамилию, решил, что это про деда, только потом сообразил: был ведь еще один Булунов — Семен, старший дедов, брат. Тут и до Рудика дошло, отложил он дневник, схватил Цырена за плечи, давай трясти, как если бы и впрямь о Цырене речь шла. Странно все-таки услышать свою фамилию в таком документе.

Оказалось, Михаил лечил Костьку Булунова, от смерти спас. И наверное, рассказывал по вечерам о чудодейственной силе трав, он ведь мастер был рассказывать, Михаил! С тех пор и заразился дед травничеством. Уж кто-кто, а Цырен знает, как может повлиять на человека услышанное и пережитое в детстве. Но почему же дед ни разу не вспомнил про Михаила? Или Михаил для конспирации как-нибудь иначе себя назвал? Конечно, стал бы он признаваться первому встречному, что пришел из партизанского отряда. Надо будет выяснять у деда… Эх, Цырен, Цырен, сколько же интересного успел ты проворонить! Проще простого было попросить: расскажи о себе, Константин Булунович, о своем детстве, об отце-матери, о брате Семене — у тебя такая жизнь за спиной! Нет, ума не хватило. Даже про краснозвездный шлем услышал, можно сказать, случайно. Тоже мне, исследователь родного края…

А какая буря поднялась в избе, когда началась история об амулете из пергаментной книги, о сокровищах Чингисхана! Ребята вскочили с мест, размахивали руками, кричали все разом и прыгали от радости. Цырен понимал друзей: все-таки экспедиция шла по следам верблюдов Чингисхана, и эти «следы» становились все отчетливее, пока вдруг не оборвались, а теперь вот снова замаячили, на горизонте. Но сам Цырен сидел в сторонке спокойный и невозмутимый: Действительно, чего ради прыгать, махать руками и надрывать глотку? То, что открыл он в себе, представлялось куда более важным. То есть он, конечно, тоже радовался вместе со всеми, но радовался как-то сдержанно, с прохладцей. Было приятно, что гипотеза подтверждается новыми свидетельствами, что сам Копытов мечтал заняться поисками клада. Значит, в главном Цырен не ошибся. Но он вовсе не ликовал, как ликовал бы сейчас тот, прежний Цырен. Только подумал: теперь среди эвенков не осталось никого, кто знал тайну клада. Наверное, лишь немногие старики были посвящены, может даже, один Прокопий, а он уже и тогда был очень стар…

«Очень стар, — повторил Цырен, и мысли его опять вернулись к деду. — Как ты там без меня, Константин Булунович? Уж не расхворался ли? А то и лекарство подать некому…»

И тут Цырен увидел деда. Увидел наяву, но вроде как во сне. Дед стоял на льду возле своего любимого аршана, ноги собрался греть, что ли. А из горячего источника шел обычный пар. И вдруг пар повалил, повалил, как из парового котла, застлал все вокруг, и дед исчез в нем, только голос долетел: «Цырен! Цырен!» Слабый, такой голос, жалобный. Не иначе, заболел старик. Заболел и в самом деле звал. Пригрезится же наяву — такав чушь…

А потом пришли главные мысли.

«Что же получается? Михаил вылечил Костьку Булунова, пошел на риск, чтобы спасти мальчишку, — и попал в засаду. Раненый, остался на связь с отрядом Кольцова, который почему-то опаздывал, — важно было, чтобы Кольцов не проскочил мимо, если пойдет по Байкалу. И никого не дождался — ни Кольцова, ни Копытова. Погиб на посту. «Если не дождусь, прошу считать меня большевиком.» Там, в пещере, его могила. Ведь если подумать… если подумать как следует… он отдал жизнь за меня. За меня, Цырена, которого не знал и не мог знать. Ну да, ну да, не вылечи он в свое время деда… то есть како-го деда?.. Костьку Булунова, не было бы моей мамы, не было бы меня.

Как все просто!

Нам говорили на уроках: ваши деды и отцы отдали жизнь за вас. А мы и сами знали, слушали — и не слышали. Ну, не совсем, в голове-то откладывалось, только сердца не затрагивало. Неужели надо было прочесть дневник Федора Копытова, пережить все это, волноваться за деда, перевернуть себя, чтобы понять такую простую истину: он отдал жизнь за меня? За меня лично! — В самом прямом смысле! И Федор Копытов, поэт, сменивший перо на винтовку, тоже ради меня погиб, а вместе с ним погибли его мечты. И еще тысячи других, чьи имена известны истории, как Федор Копытов, и безвестных, как Михаил. За меня, Цырена Булунова. За меня и за нас. Чтобы мы были. И были счастливы».

Из зимовья вышел сонный Рудик, огляделся, покричал негромко: —

— Цырен! Где ты, Цырен?

Цырен не откликнулся.

«Каким же надо быть глупцом, чтобы не понять. Вот зачем дед изучал прибайкальские пещеры. Как я мог подозревать, будто он втайне от меня разыскивает сокровища Чингисхана! А ведь все проще простого. Дед знал, что путь на базу лежит через пещеру, не знал только через какую. Да видно, никто уж этого не знает, все зимовавшие в «ямке» полегли на полях гражданской. И Михаил, и Федор Копытов, и Семен Булунов. А дед слышал в свое время о базе, о партизанской армии — и по крупице собирал сведения, наносил на карту. Пещеры «по другой статье знаменитые…»

Да и загадочное письмо тоже….

А я выкрал карту! Но и карта не помогла. Точно так же у меня с расшифровкой получилось, как с дедом. Упрямничал, стоял на своем вопреки фактам, не хотел замечать никаких противоречий. Все подгонял одну мысль: «Это следы верблюдов Чингисхана— и точка!» А стоило-то всего-навсего глаза пошире распахнусь…

Стоило откровенно, по душам поговорить с дедом — и он все секреты раскрыл бы. Потому что любит меня. Но я не догадался. Но все еще поправимо. Приду домой, повинюсь, попрошу прощения. И будем мы опять жить душа в душу, дорогой мой старикан, Константин Булунович!

Но сколько же понадобилось всяких условий, чтобы прозреть! Пора бы уже стать повзрослее. И поумнее. Намного ли старше был Федор Копытов, когда начал революционную деятельность, написал первые стихи, когда его впервые бросили в царскую тюрьму? А ведь он смотрел на мир глазами хозяина, даже из-за тюремной решетки. И даже в остроге мечтал о будущем Сибири! А я еще год назад… еще вчера… Зачем же тогда голова на плечах?