Дежа вю

Вернувшись на кухню, открыл дверцу мойки и вытащил оттуда помойное ведро.

На самом верху, среди яичной скорлупы и окурков, Волков увидел комочек белой тряпки. Осторожно взял в руки, встряхнул и расправил. Это была полоска белой хлопковой ткани шириной сантиметра два и длиной сантиметров шесть с характерно подрубленным краешком. Оглядевшись, он взял с буфета бумажную салфетку, аккуратно завернул в нее клочок футболки и положил в карман.

Ведро вернул на место.

Оставалось последнее — попросить, так сказать, провожающих на выход.

Петр достал сигарету, динькнул «Зиппой», затянулся и почувствовал, как зверь, утолив первый голод, по-щенячьи катается, выгибая спину, и болтает в воздухе лапами.

Он прищурился, погасил сигарету и, собрав свои и чужие браслеты, отстегнул у бугая от брючного ремня чехол электрошока, вставил машинку в чехол и опустил в карман.

Потом, натужно крякая, взвалил бугая на плечи и, спустившись на половину лестничного пролета, усадил, привалив спиной к окну, на широченный лестничный подоконник. Так же вынес и усадил второго.

Еще раз осмотрел квартиру, прихватил из кухни водочную бутылку с оставшимся на донышке глотком, нетронутую бутылку пива из холодильника и еще пару пустых пивных бутылок.

Запер дверь, спустился и расставил на подоконнике бутылки в соответствии с мизансценой.

Затем расстегнул на бритом штаны, перевернув, уложил его на пузо и спустил до колен брюки вместе с трусами. Второго — усадил на пол, в самый угол, предварительно тоже спустив штаны. Подумав, открыл пиво, вылил половину на причинное место сидящего на полу, а бутылку с остатками вставил в руку. Теперь тот сидел в луже желтоватой, чуть пенистой жидкости.

Вдруг что-то привлекло внимание Петра, он вгляделся — предмет, который беломраморные античные статуи не прикрывают фиговым листом, уже начал чернеть, но на нем еще явственно проступала татуировка: «хам».

— Вот ведь… — сказал сам себе Волков. Потом, отступив на пару шагов и глядя на композицию с режиссерским прищуром, произнес:

— Вообще-то не верю, но… может быть, может быть.

Опустившись еще на половину лестничного пролета, он позвонил в первую попавшуюся квартиру.

— Кто? — послышалось из-за двери.

— Вы что себе позволяете? — Петр вкрадчиво говорил спокойным глубоким баритоном, придав, однако, ему немного металла в обертонах, чтобы имитировать принадлежность оного как минимум депутату Петросовета. — Это вам сколько ж можно? Пьянки-гулянки, понимаешь, всякие до утра, соседи жалуются, а тут — вообще… Вы только посмотрите' Нет, вы только посмотрите! Как хотите, а будем выселять. Просто будем вы-се-лять! Езжайте в свой Израиль… — неожиданно для самого себя почему-то добавил он, удивился и, пожав плечами, спокойно пошел вниз.

Он уже не видел, как, пощелкав замками, на площадку выглянул седой мужик лет шестидесяти пяти в невесть как сохранившейся до наших дней полосатой пижаме, покрутил головой и вдруг, ошалело уставившись наверх, охнул:

О-Ё-…бт!.. Мать твою… — и заорал дурным голосом в глубь квартиры: — Валентина! Вызывай милицию, на хер!.."

— И это правильно, — отметил Волков, вздрогнув от гулкого эха и выходя из парадной. — Не в Америке живем.

Жаркий июньский день уплывал куда-то на запад, чтобы там, в иных пространствах, мучить невыносимой жарой уже иные народы и государства. Санкт-Петербург, следуя своему обыкновению в пору белых ночей, погружался в день прохладный, несущий свою собственную реальность.

Петр Волков вернулся домой и застал друга сидящим у телевизора. Тот напряженно всматривался в экран, который раз перематывал видеокассету назад и пытался остановить на одном каком-то месте.

Из динамиков, без всякой музыкальной фонограммы, на всю квартиру задыхалась и чмокала, стонала и охала порнуха.

— Ходы записываешь?

— Подожди, Петя, подожди…— Гурскому удалось наконец поймать тот самый кадр. — Вот! Смотри.

На экране двое юношей, скорее даже подростков, весьма витиевато пользовали невероятно сексапильную блондинку, которая вся, вплоть до маски на лице, была упакована в черные кожаные секс-причиндалы.

— Ну и что?

— Видишь, здесь он немножко повернулся…

— Совсем охренел?

— Да я не про то. Лицо видишь?

— Ну… он вполоборота…

— А они нигде лицом в камеру не смотрят. Только вот в этом месте на пару секунд. И только вот этот парень. Там еще девка есть, она сейчас в кресле сидит и мастурбирует, тоже вроде малолетка, так ее вообще только со спины в самом начале показали, еще одетую. Потом, когда раздевалась, тоже со спины. А теперь — все что угодно, кроме личика. У них тут сюжет такой, вроде как школьники к учительнице домой пришли на дополнительные занятия. Вот она их и учит…

— Она же сама в своих причинных местах совершенно запуталась. Учит она их…

— Ханжа.

— А ты всегда с собой порнуху таскаешь?

— Я? Так это же твоя кассета. А ты как бы не в курсе?

— Отродясь не было.

— Вон там лежала, вместе со всеми, только на ней ничего не написано. Я поэтому и взял, дай, думаю, взгляну, что там.

— Все страньше и страньше… Может, оставил кто-нибудь? Разные у меня люди бывают время от времени. Я уезжал на пару недель, так здесь приятель начальника моего жил. Дай-ка взгляну, что за кассета. Точно не моя.

— Стой, стой. Я этого парня знаю, кажется. Где-то я его видел… Собственно, а где? А у Невельского в детдоме я его и видел! Точно. Только вот какой-то он здесь не совсем такой.

— Так, может, не он?

— Да точно он. Только помладше выглядит, поэтому я его не сразу и узнал. Они же в этом возрасте каждые полгода меняются. Вот оно, оказывается, как. Педагог ты наш, Песталоцци Макаренков… А можно узнать, где приятель твоего начальника эту кассету взял?

— Порнуха с малолетками на каждом углу продается. А он от жены скрывался, ну и… И вообще, может, это не он оставил.

— Может быть, может быть…

— А парень в самоволке где угодно мог оказаться совершенно самостоятельно.

— Мог, мог. Как же его зовут… Александр выключил телевизор и повернулся лицом к Волкову.

— Ну и как? Вообще?.. — он покрутил в воздухе растопыренной ладонью.

— Да так, — пожал плечами Петр, выходя из гостиной, — пошли на кухню. Ты мне вот чего скажи — у тебя есть друзья какие-нибудь, скукой там, однообразием жизни утомленные? — говорил он, вынимая из пакета всякую еду. Что-то засовывал в холодильник, что-то оставлял на столе для ужина. — Ну, которым приключений на свою жопу не хватает?

— Таких нет.

— Жалко.

— Петь, давай по маленькой для аппетита, а?

— Давай, — Волков достал из холодильника бутылку «Абсолюта» и налил в две рюмочки.

— Петя, признайся честно, ты — новый русский?

— А что, хорошая водка…

— Да не о том я. — И Гурский с демонстративным недоумением уставился на крохотные рюмки.

— М-да, что-то я совсем… — Петр потер переносицу, достал два больших стакана толстого стекла и плеснул в каждый граммов по сто. Александр взял маленькую рюмочку и перелил в свой стакан, вторую — другу.

— За победу?

— За нашу победу.

— Так что ты про друзей-то, скукой замученных, говорил?

— Так нет же их у тебя. А так бы сдал им свою квартирку на неделю. Больше, я думаю, не надо. Это уже фашизм.

Гурский поставил стакан на стол и крутил в руках, примеряясь, намазанный маслом тостик ржаного хлеба, на котором лежал салатный лист, тонкий ломтик ветчины, а сверху — в маленькой лужице майонеза, естественно, — посыпанные солью колечко лука и ломтик помидора.

— Так там же вроде все в порядке.

— Не-а.

— Что, опять?

— Ага…

— Ну, знаешь… И что, опять бойцы невидимого фронта?

— Не-а. — Надев яркий клеенчатый фартук, Петр аккуратно переворачивал на сковороде деревянной лопаткой нарезанную соломкой картошку. — Бойцы, но явно из другой структуры. А адресок тем не менее пасли. Что характерно. Но все равно шелупонь.

— Что, братва все-таки на этот раз? А говоришь — шелупонь…