Жестокая охота

Когда на небольшой каменной площадке у подножия сопки заполыхал огромный костер и охотник, донельзя уставший, свалился прямо в снег у кучи сушин, было уже совсем темно. Поужинал сытно — продуктов в рюкзаке было немного, но экономить на еде в тайге было опасно: мороз незаметно, исподволь поглощал энергию, и истощенный недоеданием организм сдавал. Начиналось головокружение, затем пропадало желание двигаться, и, наконец, приходил бездонной глубины сон, который увлекал в небытие.

Испив почти полный котелок круто заваренного чая, охотник принялся устраиваться на ночлег: разбросал горящие угли и головешки и улегся прямо в центре черного круга, на горячем. словно русская печка, каменном ложе. Уснул мгновенно под треск и шипение толстых лесин, которыми обложился со всех сторон — тепло, и поутру не нужно тратить время, чтобы разжечь новый костер. Бревна горели медленно, неярким красноватым пламенем и постепенно осыпались серыми чешуйками угольков, внутри которых долго таился живчик угасающего огня.

Следующий день мало чем отличался от предыдущего. Но ночью мороз придавил за полсотни градусов. Разреженный воздух гудел, вибрировал при каждом выдохе, отталкивался от тонких лиственничных стволов глухим, долго не смолкающим эхом.

В эту ночь охотник так и не смог уснуть — леденящий холод заползал под влажную от пота одежду. К утру озноб измотал его вконец, к тому же сломанная нога распухла так, что казалось, вот-вот разорвет унт. Глухая неутихающая боль постепенно растекалась по всему телу. Не дожидаясь рассвета, он вскипятил чай, выпил вприкуску с остатками карамели, которая каким-то чудом завалялась в кармашке рюкзака, и снова пустился в дорогу.

Идти с каждым шагом становилось все труднее: ближе к устью реки снега выпало больше, чем в верховьях, и больная нога то и дело утыкалась в сугробы: иногда охотник валился и жадно глотал сухой снег, чтобы потушить огонь, сжигавший его изнутри. Он торопился, понимая, что еще одна такая ночь без крыши над головой — и мороз его доконает.

Охотничье зимовье нашел с трудом — давно не приходилось бывать в этой речной излучине. Уже приближаясь к избушке, спугнул рябчика, который шумно вспорхнул из кустарника и уселся на дерево метрах в двадцати от него. Мигом сдернул с плеч мелкашку; щелчок затвора, патрон… Патроны, где патроны?! Привязанный к поясу кожаный кошель-патронташ, в котором он хранил боеприпасы, исчез! Ярость захлестнула охотника. Не чувствуя боли, грохнул кулаком по стволу лиственницы и, швырнув ставшую ненужной винтовку в сугроб, свалился без сил на землю. Он даже не пытался припомнить, где мог потерять патронташ, — искать его было бессмысленно, все равно что иголку в стогу сена, да еще в таком состоянии… Бездумно уставившись на руки и не пытаясь их согреть, долго сидел неподвижно, устало опустив плечи. Наконец, почувствовав, что начинает зябнуть, охотник выругался — незло, а больше по привычке, — разыскал оружие и ползком забрался на крутой берег, где в зарослях виднелся зарывшийся по крохотное окошко в снег домик.

Ему повезло: сухие дрова на растопку, аккуратно сложенные в углу, прикрывали небольшую кучу угля, а в ящике, который служил кухонным столом, находились продукты. Немного: две банки тушенки, банка сгущенного молока, несколько кусочков сахара-рафинада, полпачки чая и зачерствевшая горбушка хлеба.

В эту ночь он блаженствовал — разделся до исподнего в жарко натопленной избушке, умылся, основательно поел. Долго колебался, прежде чем решился снять унт со сломанной ноги. Голенище пришлось разрезать; когда снимал, едва не потерял сознание от боли. Нога превратилась в синюшного цвета колоду с пальцами-сучками врастопырку. Он помассировал ногу, пытаясь определить, в каком месте перелом. Нащупал, но от этого легче не стало — что нужно делать в таком случае, он не знал.

Пошарил по углам зимовья в надежде отыскать патроны к винтовке. Нашел, целую пачку, да только к двустволке шестнадцатого калибра.

Восход застал охотника в пути. По его расчетам, до зимника осталось не больше трех переходов. С зимовья прихватил старое, изгрызенное мышами ватное одеяло и, после недолгих раздумий, мелкашку: оставить ружье, пусть даже без боезапаса, он не смог— привычка победила здравый смысл.

Каждый шаг давался с трудом. Малопригодные для костылей палки с рогульками, которые он обмотал тряпками, натерли кожу под мышками до крови. Иногда он падал, проваливаясь в сугробы, от боли терял сознание, но снова поднимался и, кусая до крови шерхлые губы, продвигался вперед к зимнику, где было его спасение…

Росомаха, притаившись, следила за белкой, которая проворно сновала среди деревьев, придирчиво выбирая самую богатую на шишки лиственницу. Укрывшись от острых беличьих глаз среди кустарников, под стволом поваленного дерева, росомаха выжидала удобный момент для решающего броска — поймать белку можно только на земле. На деревьях она уйдет и от более ловких охотников, рыси и соболя, не то что от нее — особой прытью росомаха не отличалась. Иногда ей казалось, что долгожданный миг наступил: морда ее щерилась злобным оскалом, сухое жилистое туловище сжималось в комок, мощные лапы беспокойно шевелились, трамбуя снег. Но белка словно чуяла, что рядом враг: перед тем как спрыгнуть на землю, она внимательно осматривалась, прислушивалась; затем — несколько стремительных стелющихся прыжков по запушенному инеем насту, и снова черной молнией по стволу лиственницы почти на самую верхушку. Росомаха замирала неподвижно; только хищно загорались глаза, да где-то внутри таился короткий рык, выплескиваясь наружу нетерпеливой дрожью.

Но вот росомаха в очередной раз подобралась и наконец настигла было замешкавшуюся на земле белку. Но лапы лишь взвихрили сухой невесомый снег, и росомаха зло зарычала — мгновением раньше, перед самым носом хищницы, белка совершила немыслимый прыжок, оставив в пасти охотницы только клок шерсти из хвоста. Очутившись на недосягаемой высоте, она звонко застрекотала, облаивая росомаху. А затем ушла по деревьям в сторону реки, к своему гнезду.

Росомаха, раздосадованная неудачей, с минуту царапала длинными когтями кору лиственницы, вымещая злобу, а потом, не обращая внимания на россыпь свежих беличьих следов, направилась к речной излучине, намереваясь поохотиться на куропаток. Солнце уже зацепилось краешком за вершину сопки, и вечер неторопливо стал выползать из глубоких таежных распадков. Росомаха брела по сугробам, не выбирая дороги, — голод отобрал у нее последние силы, и она шла напрямик, не рыская в поисках тропы.

Неожиданно хищница остановилась, подняла вверх голову и стала принюхиваться. Нерешительность, даже боязнь чувствовались во всех ее движениях после того, как она снова двинулась в путь, — этот резкий, неприятный запах таил угрозу и был ей хорошо знаком; запах человека, самого сильного и страшного врага. В другое время, при других обстоятельствах, росомаха бежала бы подальше от этих мест, но теперь голод заставил ее превозмочь страх. Все убыстряя ход, росомаха проскочила густой подлесок и вышла к берегу реки. Глубокая борозда взрыхленного снега синела на укутанной ветром скатерти речного русла, исчезая за крохотным островком, который щетинился невысокими кустиками…

Охотник успокоился только тогда, когда между ним и росомахой выросла стена огня. Он понял, что хищница вышла па его след, сразу же, как только заприметил тень, мелькнувшую на одном из островков среди полузасыпанного снегом высокого и густого разнотравья. Чтобы убедиться в этом, не поленился сделать небольшой крюк — цепочка следов, чуть более размашистых, чем обычно, подсказала ему, что росомаха вышла на охоту. И ее добычей должен стать он.

Охотник не боялся росомахи — долгие годы, проведенные в тайге наедине с природой, приучили его пренебрегать опасностями. И сейчас его не страшило нападение хищницы; нож и топорик в его руках были оружием не менее грозным, чем ружье. Другое заставило трепетать сердце; росомаха обычно идет по следу человека только в том случае, когда уверена, что его ждет скорая кончина. Инстинкт редко подводит зверя.