Сами по себе

Она увидела, что Кореянка Хо перед уходом опять гадала на консервных банках: возле кровати, на полу была расстелена большая репродукция уорхоловской картины с шеренгами разных супов, на ней валялись две игральных кости. Супы были пронумерованы. Томатный суп обозначал у Кореянки Хо полноту переживаний, а грибной — утрату иллюзий. Помноженные на выпавшие очки, супы давали более или менее полную картину ближайшего будущего.

Марина вспомнила свои детские поездки на юг. Пересадки в Москве: ГУМ, ВДНХ. Золотые зеркальные дюзы космической ракеты, пчелы, безостановочно двигающиеся в выставочных сотах под стеклом, светящиеся квадратики табло с непонятными пояснениями, восточные разноцветные орнаменты в душноватых павильонах, самые обыкновенные вещи, приобретающие загадочную значительность экспоната: бульдозер, например, железные трубы, батареи парового отопления. Газоны и фонтаны, открывающиеся из широких московских аллей, обсаженных голубыми правительственными елями. Шумный, пыльный белгородский вокзал, женщины, проходящие по вагонам с ведрами вареной картошки и бидонами молока, профили Сталина, выложенные на стриженых железнодорожных откосах ослепительно белым известняком и обсаженные цветами, беспокойные анютины глазки на клумбах на станции Туапсе. Шторм, выбрасывающий на берег обточенные матовые стекляшки и обломки оранжевато-розовых раковин.

Она проснулась через пятнадцать минут, сунула кассету в видеомагнитофон, помотала туда-сюда, остановила и включила.

На экране появилась просторная комната, освещенная отчетливыми косыми лучами света из трех больших окон. Комната медленно плыла в сторону.

Половину кадра загородил угол стены. За углом, с пистолетом в руке стоял мужчина с решительным лицом.

Марина сосредоточенно нахмурилась и попыталась представить себе географию комнаты. Получалось так, что мужчина стоял на самом видном месте. Она недовольно поморщилась.

В комнату вошли три китайца в черных костюмах. Один из них подошел к окну, отодвинул занавески и прищурившись выглянул наружу, в солнечный и плоский постмодернистский пейзаж. Другой вытащил пистолет, вышел на передний план и заглянул в дверь. Он повернулся спиной к человеку с решительным лицом, стоявшему в темноте за краем кадра.

Человек поднял пистолет и выстрелил в черный блестящий затылок китайца.

Марина снова проснулась.

Она сидела в машине Харина, на заднем сиденье. Со дня покупки пистолета прошло два дня и Марина неожидано почувствовала, что прошедшее время окончательно и бесповортно сделалось прошедшим, а настоящее, — неподдельно настоящим. Харин смотрел на нее.

Харин смотрит на нее.

Машина беззвучно движется. За окном неразборчиво и равномерно мельтешит туманная пригородная архитектура. Впереди, за стеклом — два одинаковых бритых затылка. Задача по арифметике: один плюс один плюс один.

Ответ?

Она поднимает пистолет. По крайней мере, представляет себе, что поднимает пистолет. Представляет себе изумленное лицо Харина. Делает мужественное лицо, по крайней мере, и ждет, когда Харин, только что рассказавший неожиданно смешную историю хлопотливого денежного перевода и лихорадочно подыскивающий следующую тему для разговора, повернется к ней спиной, — хотя бы на секунду. Но он не поворачивается. Он все время смотрит на нее, смотрит и смотрит.

Она представляет себе затылок Харина — мощный, со складкой над воротником, с бледноватой беззащитной кожей, просвечивающей сквозь короткую стрижку, и ей становится немного не по себе. Ей совсем не хочется стрелять, ей хочется, на самом деле, ни много ни мало как прикоснуться осторожно ладонью к этому затылку, аккуратно, незаметно потрогать короткие, нежно колючие волосы и сделать потом невинную, как обычно, физиономию, — как будто ничего не произошло.

Неожиданно трепещущий пейзаж за головой Харина заплывает сеткой молочных трещин. Машина виляет и останавливается. От толчка стекло выпадает внутрь, в салон и рассыпается на бесчисленные кубики. На горле у Харина моментально вспухают две симметричные ярко-красные точки. Помотав головой, он нерешительно падает к Марине на колени.

Она беспомощно оглядывается на телохранителей. Она даже выстрелов услышать не успевает, не то что испугаться.

Лобовое стело тоже пробито, сквозь дырки голубеет небо. Один телохранитель лежит, уткнувшись лицом в руль, другой — запрокинув голову так, что бритое темя обозначается на стекле переборки неровным розовым кружком. Автоматная очередь разбивает лобовое стело вдребезги и невыносимо бирюзовое, невыносимо многозначительное небо с непременными клочками облаков по углам разом рушится в машину.

Марина снова смотрит в окно. Она видит двух неопрятных мешковатых мужчин с автоматами, бегущих к машине. Двух мужчин в турецких кожаных куртках.

Она хочет выхватить пистолет и выстрелить. Пистолет выскальзывает у нее из рук. Она видит удивленные, медленно заплывающие туманной пленкой глаза Харина, выкапывает пистолет у него из нагретой промежности, торопливо продевает палец в неподатливую скобку спускового крючка и, почти не глядя, раз за разом выплескивая нестерпимо едкую, целенаправленную ненависть, стреляет в окно, в сторону двух неуклюжих, по всей вероятности, немытых, замаскированных собственной невнятностью людей без внешности.

Мужчины пропадают. Марина чувствует профессиональное удовольствие от попадания. С благодарной симпатией она вспоминает снисходительные наставления Лехи Турка. Главное — не целиться. Когда целишься, — никогда не попадаешь. Эмоции толкаются у нее в груди, как прохожие в очереди. Она давно не чувствовала такой избыточности переживаний.

Внезапно ей становится тесно и жарко. Она роняет пистолет и с трудом выбирается из-под Харина. Голова Харина небрежно подпрыгивает на сиденье. В спине у него еще три дырки, вокруг них — аккуратные мокрые кружочки крови. У Марины на коленях остаются три красные холодноватые полоски.

Марина заглядывает ему в лицо. Глаза Харина уже совсем закрыты, они даже ввалились слегка и глазницы обозначились двумя голубоватыми кольцами.

Она нерешительно тормошит его за плечо. Он не шевелится. Она похлопывает его по щекам. Щеки Харина гладко выбриты. Губы его вытянуты обиженным детским кувшинчиком. Марина снова трясет его. Ей тяжело и неудобно его трясти. Мертвый Харин кажется ей бессмысленным предметом, громоздкой мебелью, неуклюже сваленной в машину.

В отчаянии она пытается выбраться наружу. Дверь приоткрывается и застревает. Марина толкает дверь. Пистолет кувыркается в ногах. Железо скрежещет и дверь застревает снова.

Марина оглядывается на Харина. Харин лежит неподвижно на сиденье. Марина видит короткую детскую шерстку, завивающуюся на полированном изгибе его крупного уха. Она видит мягкую мочку, прозрачную, как крыжовник, с одинокой светящейся морщинкой по диагонали.

Ей становится невыносимо жалко Харина. Она осторожно протягивает руку и нерешительно касается его виска. Кожа на виске слегка проминается под ее пальцем и она вспоминает, что у живых людей на этом месте обычно прощупывается пульс.

Ей становится невыносимо душно.

Она плачет, просыпается и обескураженно смотрит в деловитый телевизионный экран. Ощущение тотальной неудачи… Ощущение совершенной собственной ненужности пропитывает ее, как коньяк — пирожное. Она смотрит на свой живот и представляет себя вовлеченной в какую-то бессмысленную, обязательную для всех деятельность. В пятом классе были пионерские «Воскресники Перестройки». Переделывали наглядную агитацию. Нужно было участвовать. Мама сочиняла медицинскую справку, чтобы Марина не ходила.

На экране мужчина снова поднимает пистолет. Снова стреляет.

БУМ!

МУЖЧИНА

(За кадром)

«Прибереги один патрон для себя!»