Сами по себе

— Они одинаковые, — сказала Марина.

— Именно! Именно! Кыш отсюда! — крикнул Борис Никифорович неопределенным детям, которые смотрели на него с верхней площадки. — Именно! — сказал он, понизив голос. — Эти мошенники украли у Шехтеля узор! Понимаете? Просто взяли и украли. Я на них в суд подам.

Он захлопнул свои инкунабулы и сунул их обратно. Из другого отделения сумки он вынул полиэтиленовый пакет, в котором лежал резиновый жгут и шприц, полный кофейного цвета жидкости. Он скинул сюртук и повесил его на витую ручку оконного шпингалета, густо и многократно закрашенную серыми белилами. Он засучил рукав.

— Теперь к делу, — сказал он требовательно, — Давайте.

Марина перетянула ему руку резиновым жгутом выше локтя.

— Куда? — спросила она.

— Боже! — застонал Борис Никифорович, — Марианна Благословенная! Вам ли не знать куда?! Не испытывайте меня, колите!

Марина уколола и сняла жгут. Борис Никифорович смотрел на голую руку. Лицо его неожиданно сделалось старчески-серьезным.

— Ох… — сказал он совсем другим, мягким и сипловатым голосом и огляделся по сторонам новым, понимающим взглядом. — О-о-о… Это, в некотором смысле,.. получше, чем у Кваренги.

Он медленно закрыл глаза. Марина положила шприц и жгут обратно в пакетик и спрятала пакетик в сумку. Треск застежки распилил летнюю лестничную тишину пополам.

— Все, — сказал Борис Никифорович. — Я должен теперь подумать… Идите… Благодарность…

Он прислонился к оконной раме.

Марина спустилась вниз, с трудом открыла огромную дверь и вышла на улицу.

Она перешла на другую сторону бульвара через центральную аллею, где под липами сидели на скамейке неуклюжие безликие алкоголики. Стемнело. Невдалеке, в двух домах от нее, мерцала красно-голубая реклама видеопроката. Марина прошла несколько шагов и остановилась около пожилого нищего, сидевшего на грязной подушке на асфальте. Перед нищим стояла картонная коробка с неразборчивой в темноте надписью на передней стенке. Нищий был в пальто, его седые волосы отчетливо белели в наступивших сумерках. Увидев Канарейку, нищий поднял голову.

— Скажите, — спросила Марина. Она опустилась рядом с нищим на деревянный ящик. Днем на ящике сидел однорукий продавец подержанных велосипедных ниппелей, поношенных непарных босоножек и детских книг с вырванными страницами. Вечером ящик был свободен. — Скажите, что вы почувствовали, когда ваша жена умерла?

— Первая или вторая? — спросил нищий равнодушно.

— Первая.

— Ничего, — ответил нищий.

Он достал из кармана окурок, щелкнул зажигалкой, аккуратно закурил. Марина вежливо подождала.

— Я помню, нас послали рисовать маскировку для завода, — сказал он так, словно читал чужие воспоминания. — Только война началась, неделю как. Я стою на крыше, разметку делаю. И вдруг налет. Мы даже спускаться не стали. Первый раз.

Нищий погасил окурок. От него пахло сладкой, давнишней грязью, гноем, пропитавшим присохшие к коже почерневшие повязки, мочой и прокисшей гнилой едой. Между ног у него стояла черная бутылка вина. Он выпил.

— Короче, рядом было заводское водохранилище. Вот как отсюда до шашлычной. Круглое здание, внутри вода. И фугасная бомба попала туда, прямо в центр. Взорвалась.

Он помолчал, как будто давая предполагаемому взрыву состояться, расцвести и поразить немногочисленных прохожих своим невидимым величием.

— Крыша раскрылась, — продолжил он, показав ладонями домик, — сто тысяч тонн воды столбом встали. Я даже испугаться не успел.

Он помолчал. Канарейка любовно понюхала нищему бесформенные ботинки.

— Все это в воздухе висит: человечки, вода, куски стены. А я стою и думаю: хорошо, что она умерла.

Нищий замолчал.

— Почему? — пытливо спросила Марина.

— По крайней мере, меня ей хоронить не придется.

— Отчего она умерла? — спросила Марина.

— Заражение крови, — сказал нищий. — Порезалась.

— А вторая? — спросила Марина.

— Вторая от рака, — сказал нищий с таким уважением в голосе, будто умереть от рака было гораздо почетнее, чем от заражения крови.

Он опять закурил. На губах у него были крупные потрескавшиеся болячки. Он пододвинул к себе коробку с мелочью.

— Стоп-машина, — сказал он.

Они встали и неторопливо двинулись по тротуару мимо хозяйственного магазина, пахнувшего мылом и инсектицидами, мимо булочной, с одиноким грузчиком внутри, наклонившимся над полкой, выбиравшим себе бублик помягче, мимо зарешеченных окон таинственного совместного предприятия, за плотными жалюзи которых беспокойно бегал фантастический свет сканера, мимо окон шашлычной, украшенных чеканками, изображавшими Кавказ, джигитов, царицу Тамару и рог изобилия, за которыми, освещенные разноцветными сценическими фонарями, виднелись ковыряющие в зубах наследники легенд. Они завернули в подворотню и вошли в просторный двор со сквером посередине. Под липами сквера белели свежепокрашенные скамейки. В дальнем углу двора, возле ресторанного холодильника, горбясь и перекашивая плечи, как юродивый перед царем, расстегивал неподатливую ширинку мужчина в мешковатом смокинге. У входа на лестницу Марина попрощалась.

— Спокойной ночи.

Нищий не ответил.

Он выбросил оплавившийся сигаретный фильтр и отправился дальше мимо ресторанных окон. Как в хорошо продуманной идиллии, каждый фрагмент и эпизод которой отдает неопровержимой кармической бухгалтерией, из-за чего финальное благополучие хороших кажется таким же угрожающе неминуемым, как дидактическое неблагополучие плохих, его бесформенная фигура идеально дополнила на несколько секунд элегантного официанта за стеклами, со вкусом рассказывавшего анекдот. Лампы над плитами кухни щедро освещали кусок асфальта снаружи. Трещины в асфальте идеально воспороизводили рисунок, при помощи которого Тристан Тцара в 1913 году объяснял Андре Бретону принципы автоматического письма. Повар поднял крышку. Над сковородкой вольно взметнулось прозрачное голубое пламя. Нищий сошел с освещенной страницы и растворился в снисходительной темноте двора.

Марина скрылась за дверью.

На лестнице пахло затхлой водой из давно затопленного подвала. Первые ступеньки провалились и были заколочены необструганными досками. Марина поднялась к двери бельэтажа. Дверь была обита дермантином, из разрезов которого торчала паленая вата. Над дверью горела лампочка, запертая в железную птичью клетку, дверца которой была закрыта на висячий чемоданный замок. К дермантину скотчем была приклеена бумажная, набранная на компьютере табличка: «Видеопрокат. Фильмы со всего света. Строго по лицензии».

Марина вошла.

Она оказалась в большой длинной комнате, перегороженной поперек невысоким фанерным прилавком. Налево уходил коридор, обозначенный бумажной стрелкой с надписью: «К Тумакову». Стены комнаты перед барьером были сверху донизу оклеены разноцветными афишками с аннотациями фильмов. Несколько человек сосредоточенно читали афишки. За прилавком сидел молодой утомленный видеопрокатчик, похожий на безработного, потерявшего квалификацию кинокритика. Он ел йогурт из пластмассового стаканчика. Перед ним на столе стоял видеомагнитофон из которого тянулся тощий черный провод к телевизору, угрожающе остановившемуся над головой приемщика на краю железной полки, гигантскими болтами привинченной к стене. На видеомагнитофоне лежали три безымянные кассеты и бутерброд с курицей в мятом кратере фольги. За спиной видеопрокатчика стояли белые полки с фильмами. На прилавке лежали залистанные каталоги.

Марина подошла к прилавку. Она вынула из уха наушник дискмана. Из наушника отчетливо донеслась электронная ритмическая музыка. Она подняла на лоб темные очки. Приемщик посмотрел, наконец, на нее. В глазах у Марины были изумрудного цвета линзы. Она достала из рюкзака кассету и вытащила изо рта леденец на палочке. Марина громко положила кассету на прилавок.

— Я хотела бы деньги обратно получить, — сказала она убежденно.

— А что вас, собственно, — апатично спросил приемщик, — не устраивает?