Сами по себе

— Але.

— Але, это я. Привет.

— Привет. — сказал Тема без интонации.

— Возвращайся. Синяки прошли.

Они помолчали.

— Тебе ничего не будет напоминать о содеянном, — отчаянно продолжила Марина, — кроме разве что крошечной царапины на носу. Под пластырем ее почти не видно. Но я могу его снять, если ты пострадать захочешь.

— Я совершенно не жалею о том… о том, что сделал, — сказал Тема сооруженным на скорую руку циничным голосом. — Если бы еще была такая возможность, я сделал бы то же самое.

— Ты пьян?

— Нет.

— Ты обкурился?

— Нет. Я полностью отвечаю за свои слова.

Марина помолчала.

— Тогда ты шизофреник, — сказала она печально. — Тогда тебе точно лечиться надо.

— Найди себе здорового, — сказал Тема и повесил трубку.

Ошарашенная Марина тоже положила трубку. Телефон тут же засигналил снова. Звонил минималист Гринберг, приятель Кореянки Хо.

— Она медитирует, — сказала Марина, — позвони попозже.

Она встала, вышла в коридор, дошла до ванной, посмотрела на воду и вернулась обратно в комнату. От обиды у нее закружилась голова. Где-то далеко, в размазанной перспективе, она увидела Лилю, которая смотрела на нее с торжествующим участием. Марина почувствовала, что Лиля сейчас что-то скажет и быстро заговорила сама.

— Я убью его, — сказала Марина. — Ох, гад. Я его просто убью. Подонок. Сволочь.

Она пнула ногой джойстики, схватила мокрое полотенце и швырнула его в телевизор. Полотенце смахнуло с телевизора будильник, пару противосолнечных очков, бессмысленную, но красивую медицинскую банку и стопку журналов «National Geographic» за прошлый год. Когда все это с грохотом приземлилось на космическую лампу, Марина почувствовала, что приступ гнева, на мгновение оглушивший ее, прошел.

— Я его просто убью, — повторила Марина. — Урррод. Ненавижу.

— Тебе нельзя волноваться, — с удовольствием сказала Лиля, — ни в коем случае. Успокойся. Хочешь, я попить тебе сделаю?

Марина постояла некоторое время неподвижно, потом вдруг всхлипнула, схватила валявшиеся на одеяле маникюрные ножницы и со всего размаха всадила их в серого плюшевого мишку, который синтетически скрипнул от удара. Она повернула ножницы внутри, вытащила их, отшвырнула в сторону, разорвала дырку пошире и вытянула из дырки наружу клок белой искусственной ваты. Она почувствовала, как ребенок у нее в животе отпихнулся ногой, слабым запоздалым эхом отвечая на ее избыточные движения.

— Убью, — сказала она, задумчиво поднося к лицу клочок наэлектризованной ваты, прилипший к пальцам. Она дунула и клочок, вертясь, полетел на пол. — Вот просто.

Она вернулась в ванную и забралась под душ. Она закрыла глаза, запрокинула голову, нащупала кран и пустила воду в полную силу. За время ее отсутсятвия в ванной накопилось плотное облако пара, и дышать было тяжело. Марина сделала воду похолоднее. Она представила себе, что она — рыба, кета, плывущая вверх по течению дальневосточной речки, задыхающаяся, прыгающая через водопады, чтобы где-то наверху, на мелководье отложить икру и умереть, — но в этот момент водопровод как всегда отвратительно внезапно протрубил свой додекафонический отбой и напористый сноп воды превратился в тонкую ледяную струйку.

Через сорок минут она была готова к выходу.

На ней была вишневая, ослепительно переливающаяся плюшевая юбка, голубые колготки, белые кроссовки со сверкающими отражателями по бокам, шелковая, прозрачная как траурная вуаль, спортивная куртка, из-под которой просвечивала футболка, украшенная крупными ромашками, и черные пластмассовые непроницаемые очки. За спиной у нее болтался розовый полиэтиленовый рюкзак, к застежке которого была прицеплена оранжевая черепаха. Кореянка Хо всегда одевалась модно: черное, пепельное, серое, голубоватое, шиферное, грифельное, антрацитовое. Марина всегда одевалась ярко.

Она позвенела ошейником. Маленькая рыжая такса проснулась на своей подстилке в углу прихожей и вопросительно посмотрела на хозяйку. Марина неуклюже наклонилась и застегнула ошейник на собачке.

— Пойдем, Канарейка, — сказала она, с треском выдавливая из прозрачных пластиковых гнезд розовые подушечки жевательной резинки, — мир понюхаем. Может, съедим кого-нибудь по дороге.

Она заглянула в комнату. По телевизору начался мексиканский сериал и Лиля, не отрываясь, смотрела на экран.

— Ты идешь? — спросила Марина.

— Иду. Сейчас. — ответила Лиля. — Неужели он узнал? — она обернулась к Марине. — Ты не смотришь, вообще?

— Когда как, — ответила Марина. Обсуждать этот фильм было все равно, что обсуждать танцующего калеку, — пойдем, я опаздываю.

— Иду.

Лиля оторвалась от экрана. Она накинула на плечо свою позолоченную сумку, взъерошила волосы перед зеркалом, поправила туфлю, проверила молнию на джинсах и следом за Канарейкой выскочила на лестницу. Дверь захлопнулась.

Кореянка Хо по-прежнему сидела на коврике в углу комнаты с закрытыми глазами. Она слышала, как Хосе рассказал Элеоноре секрет Антонио. Она слышала, как Элеонора зарыдала. Она слышала, как Хосе успокаивал ее, как они начали целоваться, как Элеонора неуверенно сопротивлялась Хосе. Как она застонала, как он вздохнул. В следующую секунду теплая белая вспышка расцвела у Кореянки Хо в середине живота, и она забыла обо всем на свете, кроме рая небесного и семи его бриллиантовых морей.

На углу Лермонтовского проспекта и Фонтанки Лиля поймала такси, попрощалась и укатила. Марина с Канарейкой на поводке вышла на Садовую и направилась в сторону Сенной площади. По дороге они завернули в скверик Экономической Академии, где Канарейка встречалась с похожим на оживший кулинарный полуфабрикат бультерьером по кличке Клаус, бесконечно в нее влюбленным.

Через полчаса они вышли из сквера на улицу. Машины с шумом и пронзительными гудками проносились мимо. БМВ с двумя смазливыми частными предпринимателями притормозил у поребрика.

— Девушка, поехали кататься?

Марина повернулась, чтобы им видно было и столкнулась с Катькой-Машкой, которая торопилась к машине.

— Мальчишки, оральным не интересуемся? Привет, Маринка.

— Сколько?

— На двоих полтинник.

— Ты с ума сошла, коза.

Они уехали. Катька-Машка выпрямилась, одернула крошечную полосатую юбку и обернулась к Марине.

— Как она, тяжелая? — спросила она, имея в виду жизнь, как таковую, без подробностей.

— Ничего.

Катьку-Машку Марина недолюбливала. Катька-Машка была здоровенная девица, которая ничему никогда не удивлялась и которую ничто, кроме денег, в жизни не занимало. Рядом с ними остановился еще один БМВ, близнец предыдущего. Катька-Машка переступила через Канарейку и наклонилась к открытому окну.

Марина отправилась дальше. Мир деградирует, подумала она. Танька-Турист, выходившая раньше к скверу, была куда лучше, умнее и симпатичнее и денег, наверное, больше зарабатывала, пока не пропала без вести три месяца тому назад, перед Пасхой. Кроме того, Танька-Турист была астроном по образованию. Марина любила постоять с ней у ограды сквера в ясную погоду, вечером и послушать рассказы о красных карликах. Танька-Турист напоминала Марине школьные экскурсии в планетарий, когда после долгой лекции, одновременно со звуками городского гимна купол планетария начинал нежно светлеть и на самом краю, над карнизом медленно проступал из темноты миниатюрный ампир Смольного института с очень натурально полощущимся государственным флагом наверху.

Мимо прогрохотал трамвай. Марина остановилась у витрины модного магазина. Она увидела инфернальные итальянские ботинки с постмодернистскими каблуками, стоившие три миллиона рублей. Она увидела французский кожаный пиджак интеллектуально-террористического покроя за десять миллионов. Она увидела японский неоконсервативный комбинезон за пятнадцать миллионов, сшитый из толерантного, нежно-морщинистого, пепельного материала, украшенного теоретически корректным орнаментом. Ценники были подробные, как музейные этикетки: цена, фирма, дата выпуска, иногда автор.