Биннор

Богданова Людмила

Биннор

Богданова Людмила

Биннор

Город белыми стрелами рвался в небо. Белый мрамор, золотой на изломе; разноцветные крыши с вкраплениями смальты - бьющие наружу алые, желтые праздничные тона, - витые решетки балконов, галереи с деревянной резьбой, серебряные водостоки и флюгера, ковры через перила наружных лестниц и цветы вперемежку розы всех тонов и оттенков; лохматые и толстые, как кочаны, пионы, рыже-пятнистые тигровые лилии, желтые и синие ирисы, пучками незабудки, маттиолы, анютины глазки, белые, розовые, лиловые вьюны, почти черная зелень плющей, красные огоньки фасоли, оранжевые ниневии, белые калы, и еще бог весть какие цветы без названий, рвущиеся сквозь вязь балконов, с карнизов и между плитами внутренних дворов. Узорчатые арки и мосты над темной водой каналов, разогретый гранит набережных - и над всем этим солнце - Бин-нор!!

Я стояла, запрокинув голову, на безлюдной площади перед Башней Мер и Весов, и надо мной рассыпали хрустальный звон главные часы Реалии. Потом медово и гудяще ударили большие колокола.

Колечко старшей подарил,

Биннори, о Биннори...

Площадь, да и почти весь город были пусты потому, что летом, сразу после работы, жители отправлялись в лес или на море; но во мне возникала откуда-то липкая и холодная тревога, всё падало вниз, и в груди делалось пусто-пусто, руки слабели. А колокольчики продолжали свой веселый перезвон.

... Но больше младшую любил

у славных мельниц Биннори.

Дальше песенки я не помнила, знала только, что она кончается печально. Старшая сестра из зависти убивает младшую, что-то такое. Да раньше я и не очень интересовалась концом. А начало любила. Потому что оно напоминало мне о Бинноре и о сестре.

Я знала, отчего сейчас вспомнился грустный конец песенки, откуда тревога. И колечко было подарено - мне, и ее - любили. И она ушла за ним. А я осталась. Только все это было там, в реальности, которая бревном готова ударить по голове всякого, кто чуть размечтается и высунется из ровного ряда общественности. Но здесь же был Биннор! Рыцари! Здесь не могло случиться ничего плохого.

Я стояла на пустой площади, и передо мной по белой, точно глазурью залитой стене медленно плыла алая птица Сирин, точь в точь такая, как где-то на северо-западе, на перекрестке Трех Корон. Лицо у Сирин было мягкое и чуть озорное, карие продолговатые глаза щурились на солнце. Я чувствовала, что ей страшно хочется запеть, но мое присутствие сдерживало. Вот уйдет Создательница, весело предвкушала она, вот тогда я гряну. А то может сейчас кукарекнуть? И она сама себе подмигнула. И почему это нашим героям так хочется хулиганить в моем присутствии? Я тоже немножко развеселилась и подмигнула в ответ. Сирин безмолвно расхохоталась, трепыхнула крыльями, продолжая скользить по стене. Скоро она скрылась за поворотом. И тогда, точно дождавшись этого, где-то в стороне Информатория полыхнуло почти невидимое в солнечном мареве прозрачно-оранжевое бесшумное пламя.

Загорелось в нескольких местах сразу, далеко, потом ближе. А город казался брошенным. Стояла такая тягучая тишина, что почудилось, будто я оглохла. Пламя металось над Биннором капроновыми косынками, рассыпали трель серебряные колокольчики, или это просто звенело в ушах?

Я не услышала цокота подков, и всадник появился неожиданно. Белый длинногривый конь вышел из-под арки, не касаясь подковами земли. Голова была устало опущена, длинный хвост мел булыжник. Раненый всадник уткнулся лицом в его холку, и его черные волосы смешались с белой конской гривой. Руки всадника бессильно упали вдоль бедер, в одной он все еще судорожно сжимал обломок меча. А из его спины торчала черная густо оперенная стрела.

Я подбежала, схватила коня под уздцы. Он покорно остановился, ткнулся в мое плечо теплыми ноздрями. И тут всадник медленно, через силу поднял голову. Его лицо было искажено болью.

И все равно я узнала его. Узнала бы из тысячи, узнала бы среди всех людей на земле.

- Фарамир!

Он оттолкнул мою протянутую руку, и белый конь понес его куда-то в перекрестья улиц, а я осталась на площади. Грызла губы, чтобы не заплакать. Потом долго бежала куда-то. Стрелки появились внезапно. Кажется, на пересечении Грина и Шарделевской. Там была белая стена без окон, и они мелькнули вдоль нее, как черные плоские тени. И еще - как стая рыщущих волков. По ветру вились гривы и хвосты коней и черные плащи всадников.

Я стояла не прячась, но вначале они точно не заметили меня. Потом кто-то походя выпустил стрелу, я упала ничком и сгоряча еще попыталась подняться. Почувствовала плечами мостовую. И увидела, какое синее над Биннором небо. А на себя старалась не смотреть.

Потом меня накрыла тень.

Надо мной остановился всадник на высоком вороном коне. У него был черный плащ с капюшоном, напряженный арбалет у седла. И лицо сестры. Она соскочила с коня и стояла надо мной, глядя виновато. Потом потянула из ножен мизерикордию - "кинжал милосердия", которым добивают раненых.

"Зачем?" - спросила я взглядом.

"Так нужно".

Где-то звенели серебряные колокольчики. Я засмеялась.

- Я тебя люблю, - прошептала я. - Я тебя люблю!

По щеке сестры текла слеза. Она замахнулась.

Я почувствовала у груди холодное острие. Больно не было.

Земля качнулась под нами.

Острие скользнуло, разрезая бок. Захрипел, забился конь сестры. Мизерикордия звякнула о булыжник. Небо Биннора погасло надо мной.

Я очнулась от боли и своего надрывного крика.

- Дыши. Глубже!.

Я вздохнула. И тут же бок пронзила тупая боль. Я дернулась, хотела закричать. "Не двигайся. Вдохни. Глубже. Еще." И опять и опять боль, толчками. Я пыталась отстраниться. "Руку! Подержите ее!" Слова доносились сквозь красную черноту, мысли, ясные секунду назад, вдруг путались. Потом боль ударила особенно сильно. "Какого черта!" "Не надо ругаться, - мягко, - уже кончаем". Я засмеялась. И открыла глаза.

Увидела над собой прикрытые прозрачными щитками лица - хмурые, незнакомые и усталые. А мне хотелось одного - чтобы в награду за боль, за разрывающий горло крик сестра была теперь рядом со мной. Чтобы, выныривая из небытия, видеть ее испуганно-радостное лицо, чувствовать пожатие пальцев. Чтобы шептала что-то глупое и ласковое, ужасно глупое и ужасно ласковое. Как тогда в Керчи под решеткой, затянутой плетями винограда, сквозь лихорадку и пьянящий солнечный жар: " Я за тебя так боялась! Ты все спишь, спишь..." Я старалась не плакать. Старалась мужественно улыбаться. Хотя это у меня получалось отвратительно.

Потом сон или снова короткое небытие, и я ощутила, как кто-то прижимает к губам мои застывшие пальцы. Где-то внутри я заплакала от жалости к себе и обиды, что в Реальности так не будет. Никогда.

Мне не хотелось раскрывать глаз.

- Спасибо, - услышала я тихое.

- За что?

- За то, что выжила.

В этом не было ни капли насмешки.

- Лен, - позвала я, боясь открыть глаза.

- Я здесь. Скоро Март придет.

- Лен, почему я не "слышу" тебя?

И вдруг поняла и с отвращением содрала обруч-блокиратор. Тревога снова обрушилась на меня. Но так было лучше.

- Можешь идти. Спит? Обруч!

- Я не хочу, Март, - сказала я и наконец открыла глаза. Лена в комнате не было. Март сидел на краю постели. Комната была знакомая.

- Гостиница?

Он улыбнулся жестким загорелым лицом. Он был без очков, и я впервые увидела, что глаза у него зеленые.

- Март без очков, свет перевернулся... - с трудом улыбнулась я.

- В общем-то, они мне не нужны. Ты знаешь.

- Что в городе?

Впрочем, я и так знала, что. Жалюзи были спущены, но и сквозь них пробивалось жуткое малиновое зарево, бросая сполохи на его лицо.

- Я должна быть там, - я попыталась приподняться, и движение отозвалось такой жестокой болью, что я застонала.