Страница 110 из 117
Хорошо, что у матери Петера был хлеб.
Может быть, повезут ночью?
Рядом в последнем вагоне пел женский голос. Песню "Соня" из оперетты Франца Легара "Царевич": "Бесконечны сибирские степи, вечным снегом покрыты они... Соня, Соня, твои черные кудри я целую во сне - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
- Это - настоящая певица, - сказала майорша.
А уж она знала, она в молодости бывала в опере в Берлине. Ну и спрашивается: что настоящая певица делает среди зимы в битком набитом, вонючем товарном вагоне?
- Она знала лучшие времена, - сказала мать Петера, отрезая хлеб.
- Будет много снега, - говорила сама с собой Вовериша. Она чувствовала перемену погоды сквозь свои четыре трико.
- Когда идет снег, хотя бы не так холодно, - сказала Шубгилла.
Женщины повернули Виткуншу, завернувшуюся в свою шубу, на бок - на спине она слишком громко храпела.
"Соня, Соня, идет год за годом, и мукам моим нет конца - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
Какая грустная песня. Можно было расплакаться.
По пути подцепляли все новые и новые вагоны, товарные, набитые людьми. До Шнайдемюля маленький паровоз добирался четыре дня. Там застряли, стояли на запасном пути, пока по магистрали катились на восток русские военные и товарные поезда со станками, демонтированными в Германии.
За Вислой снега уже почти не было, и это обстоятельство значительно облегчало выходы на вокзал. Картошку, турнепс, брикеты - если только они вообще были - уже не нужно было выкапывать из-под снега.
От Шнайдемюля шли в направлении на Позен. Потом вдруг на полпути повернули обратно. Далекий объезд через Гнезен. То на восток, то на запад. То стояли в открытом поле, то опять загоняли на сортировочную станцию.
Пока болтались туда-сюда, случилось это. На седьмой день пути. Взошло солнце, осветило скудными красными лучами дощатую стенку катящегося товарного вагона, как бы пытаясь проникнуть через щели внутрь, и запуталось в грязи и паутине.
Герман проснулся оттого, что Пизо рядом с ним непрерывно скулил.
- А холодно! - сказал кто-то, сидевший впереди возле продуваемой сквозняком двери.
Герман сел, прижался спиной к стенке, дал глазам время привыкнуть к полумраку. В свете солнечного луча был виден пар от дыхания.
- Успокойся, Пизо.
Но Пизо не унимался, продолжал беспокойно повизгивать в своей сумке. Может быть, он замерз? Герман наклонился к собаке, выставившей рядом с ним голову из сумки Вовериши.
- Матушка Воверис спит долго, - сказала мать Петера.
Старуха зарылась головой в подушки и одеяла и не шевелилась.
- Эй, матушка Воверис, вставайте!
Герман, сидевший ближе всех, потряс кучу одеял. Но никакого движения не последовало.
- Она умерла, - сказала мать Петера.
Сдвинули одеяла. Старая женщина лежала, широко раскрыв беззубый рот. Герман, не двигаясь, сидел рядом с мертвой. Рассматривал серое лицо, удивлялся, что совсем не испытывает страха, не ужасается, что проспал целую ночь возле трупа. Только рот, этот страшно разинутый рот, придавал ей такой необычный вид. Вот лежала она, старая Вовериша, со своими притчами и предсказаниями. Какие пожары виделись ей сейчас? Наверное, смотрела теперь из облаков на этот загаженный товарный поезд уже из двенадцати вагонов и почти тысячи человек.
Что ж, зато стало меньше вонять. Мертвая Вовериша уже не смердела. То, что на ней воняло, замерзло.
Сбросить из идущего поезда?
- Когда поезд остановится, вынесем ее, - сказала майорша.
Мать Петера раздавала на завтрак холодную картошку в мундире и соль. Они ели, а Пизо издавал все более беспокойные звуки.
Вдруг поезд остановился на свободном пути. Они расчистили проход от стенки вагона к двери, подтащили Воверишу за ноги. Потом совсем не деликатно столкнули тело на гравийную насыпь. Тело покатилось под откос сквозь колючие кусты боярышника. Внизу желтая трава, покрытая инеем. Собственно, по обычаю, теперь надо бы копать землю. Разумеется, она заслужила приличную могилу. Но как копать мерзлую землю? Майорша собиралась бежать к паровозу попросить лопату. Но поезд неожиданно дернулся. Все заторопились вверх по откосу, стали быстро карабкаться в вагон, чтобы не остаться с мертвой Воверишей у железнодорожного полотна один на один.
Конец.
В вагоне стало больше места. Только с Пизо все было не так просто. Он выл и скулил без остановки.
- Это невыносимо, - сказала Виткунша.
- Лучше всего, если мы его выпустим, - предложила мать Петера.
Но из другого угла отозвался какой-то старик:
- Пока мы все не передохли от голода... - сказал он, но не договорил.
Когда поезд опять остановился, когда паровоз укатил, чтобы набрать воды, когда возле вагонов опять развели маленькие костерки и женщины стали делать чай, старик прихромал на своем костыле, схватил маленького Пизо и потащил его вместе с сумкой наружу. Над рельсами, идущими в ближайший лесок, вой и скулеж внезапно умолкли. Он еще успел стянуть с Пизо шкуру. Но выпотрошить времени не хватило, паровоз вернулся. Старик принес голого, утихомирившегося Пизо обратно в вагон, берег его как драгоценность. На следующей станции он его выпотрошит. А потом? Жарить явно не получится. Зато можно сварить в жестяном ведре. Нужна только остановка подольше, а то мясо не успеет свариться.
В Германовом углу стало просторнее. Настолько, что он сумел вытянуть ноги. Какое прекрасное чувство! Чтобы не потерять приобретенное пространство, он остался в вагоне. Лежал на животе, смотрел через щели в стенке и считал телеграфные столбы вдоль железнодорожного полотна.
Все, кто хорошо разбирался в географии, утверждали, что скоро они должны прибыть во Франкфурт. Там начинается то, что осталось от Германии. Доберутся ли туда до темноты? Все сидели по вагонам и ждали, когда же будет мост через Одер. Никто не спал. Но Германия задерживалась. Не доезжая до Одера, поезд пошел чуть не шагом и наконец остановился в открытом поле. Снаружи голоса. Кто-то схватился за ручку двери. Сдвинул ее в сторону. Показался ствол винтовки. В вагон влез мужчина в ватнике и без шапки. За ним второй, без оружия, но с карманным фонариком. Зрелище было просто торжественное! Свет фонарика медленно проходил по лицам скорчившейся в соломе толпы. Женщины закрывали лица руками или отворачивались к стенке. Не было сказано ни слова, пока конус света обшаривал вагон.