Непобедимый народ

Станислав Золотцев

Непобедимый народ

писательский дневник

Что голод впрямь не тетка и в племянники к нему никто не хочет - в том можно легко убедиться, глядя на дачные окрестности нашего славного града на берегах Пскова и Великой. Нынче вкалывают на своих участках такие завзятые интеллектуалы, каких лет десять назад при самом богатом воображении с лопатой в руках представить было немыслимо... И вот на даче у одной местной художницы "толока": ей привезли навоз, да немало, доверху груженный кузов "Камаза". А замечу: сие органическое удобрение теперь достать не так уж просто, ибо поголовье буренок по области очень сократилось. И недобросовестные продавцы навоза норовят "разбавить" его торфом, отчего он сильно теряет в своих добрых качествах. Но этот, привезенный хозяйке дачи, - без всяких торфяных добавок, густой, потому и разносить, разбрасывать его - нелегкий труд даже для нескольких мужчин, собравшихся на "толоку". Тем более что сыплет "слепой" дождичек сквозь осеннее солнце, и органическая ценность становится еще тяжелее от влаги. Нам помогает шофер "Камаза", здоровый мужик с твердым местным выговором, особенно звука "ч" ("чорный, "чыстый")... Тут-то и сталкиваются два подхода к навозу: практический и эстетический. Художница, глядя на радужное многоцветье влаги, блещущее поверх удобрения, восторгается: "Ах, какой красивенький навозик!" Шофер с ней соглашается: "Да, навоз добер. Чыстое говно!"

Вот в чем пропасть меж "интеллектуалами" и "массами": что для первых "красивенькое", то для вторых - говно, пусть даже и "чыстое".

У моих земляков наособицуне только произношение, но и правописание: оно не с правилами орфографии сообразуется, а с жизненной логикой. Вот лишь один пример... Из Москвы приехала ко мне в гости дочь и, конечно же, немедля потащила меня бродить с нею вдоль рядов базарчика, что шумит теперь неподалеку от моего дома. Особенно дочку интересует озерно-речная рыба: в столице на рынках ее редко встретишь, а у нас теперь, слава Богу, вдосталь, хотя ценына нее для рыбного-то края высоковатые. Но оно и понятно, продают дары Псковско-Чудского озера в основном не сами рыбаки, а перекупщики. Для несведущих приезжих они прикрепляют к лоткам бумажки с названиями пород: "судак", "лещ", "щука", "окунь" и так далее... Вдруг дочка хватает меня за руку и начинает с сугубо столичным снобизмом громко возмущаться: увидела на одном лотке бумажку, где название леща было написано с мягким знаком. Нежданно продавщица (судя по виду, лишь недавно начавшая заниматься торговлей и еще не загрубевшая), услыхав возмущенно-громкие слова моей наследницы, вступила с ней в диспут: "Доченька, да ты глянь на рыбу-то: рыбехи некрупные, для ухи, а не для жарки, а и нежные да и прыткие, вон еще шевелятся, живучие: ясно дело - бабы, женщины, потому и "лещь", эти мои рыбки роду женского..." Ошеломленная таким пояснением, дочка некоторое время идет вдоль рыбного ряда молча, затем останавливается и, показывая мне на огромного (на лотке не умещался) леща, говорит: "Пап, та тетка права была!" На бумажке под этим ихтиозавром было начертано: "Лешш". Лешш!

"Вот и сад уже заленился", - говорит мой деревенский сосед, глядя на полуденные кроны. "Заленился" - скажешь ли точней?! Зелень сада и впрямь стала какой-то ленивой; далеко еще до осени, а лиственные одеяния яблонь, слив и груш утратили свою обжигающе-пронзительную свежесть, огрузли, тяжелой стала их пышная роскошь. Вот-вот - и начнет проблескивать в них медь, потом появятся пятнышки латуни и бронзы, а потом и золотинки - искры грядущего осеннего лиственного пожара. Но сейчас сад еще только "заленился"...

И вот уже ночи становятся холодными. Смотришь перед восходом на траву: кажется, что она в серебряной росе, а приглядишься - в инее. Утренники серебрят августовскую землю.

"Корова утром была обыневши", - слышу я от односельчанки. "Обыневши" покрывшись инеем.

Вот, кстати, чудеса: вроде бы на тех же травах пасется эта буренка, что и другие соседские, а молоко у нее самое знатное не только в нашей деревне, но и во всей округе - весь букет разнотравья осязаешь, когда пьешь. "Слово знает!" - со значением говорят о ее хозяйке бабы, а кое-кто из них, понизив голос, добавляет: "Нашептывает она, нашептывает!" То есть особым, "коровьим", или "молочным", заговором пользуется. Что ж, быть может, и в самом деле "нашептывает". Есть же еще живые слова в языке! И есть живые руки и живые души в народе! Вот оно, древнее двуединство: язык народ.

Вдали от мегаполиса многое воспринимается совершенно по-иному. Сама жизнь к тому подвигает множеством своих примет. Даже местными газетами. Вот читаю на первой полосе одной из них рассуждения министра обороны по поводу военной реформы. Вроде бы все дельно и даже убедительно, и начинаешь верить автору в том, что, например, материальное положение воинов ВДВ в результате первых шагов сей реформы уже улучшилось... Однако, прочитав эту перепечатку из центральной прессы, перехожу к "тутошним" материалам газеты, добираюсь до раздела объявлений - и читаю следующее: "Офицеры-десантники срочной службы возьмут под охрану любой объект. Готовы принять другие предложения, не выходящие за рамки законности".

Вот так... И телефон прилагается. И под этим объявлением - репродукция картины "Три богатыря"... Бедный Васнецов! знал бы он, какой издевательской иллюстрацией станет его прославленное творение к позору нынешнего русского воинства! Но еще более бедные (во всех смыслах) - они, парни из знаменитой десантной дивизии, уже полвека дислоцирующейся в нашем городе. Не было такой "горячей точки" за эти полвека, где б не побывали псковские десантники. И вот же - дослужились до того, что предлагают себя в качестве вооруженных сторожей. Могу их понять: недавно был в доме у одного из них, он мне показал совершенно пустой свой холодильник... Понимаю этих ребят и все же... не могу понять, как вооруженный воин позволяет так унижать себя. Не могу!..

Встречаю на улице бывшего одноклассника,с которым лет двадцать не виделись. Лысеющий и седой мужик ("себя как в зеркале я вижу" - без радости вспоминаю пушкинскую строку) - но уже через несколько минут сквозь морщины и седины как бы проступает прежний хулиганистый отрок. Однако разговор вдруг переходит из русла мемуаров о детстве в иное: ровесник, оказывается, идет в храм, на вечернюю службу. "И давно ты стал верующим?" - напрямую спрашиваю его. "Знаешь, - отвечает он, чуть помедлив, - я вот так сейчас чувствую: был, по-моему, всегда, только вот сам этого не сознавал..."