Щедрый Акоп

Анатолий Павлович Злобин

Щедрый Акоп

Очерк из цикла "Портреты мастеров"

1

Я стоял у подножия пейзажа, и тут пора пояснить, что пейзаж начинался не прямо от носков моих ботинок, купленных только вчера за 32 рубля, а на некотором отдалении от них. Более того, он пребывал в иной плоскости, будучи подвешенным к мирозданию на двух веревочках и обозначенным в каталоге неведомыми единицами измерения: 73х100.

Что это? Метры? Килограммы? Световые годы?

Лично я предпочел бы парсеки. Пейзаж шириной в 73 световых года, этакая вселенская холстина, натянутая на гвоздиках звезд, меня бы это вполне устроило. Но я не смел прервать своих мыслей ради таких мелочей, ибо не смел оторваться от пейзажа. Я прирос к нему взглядом.

Уверен, что когда-то видел этот пейзаж, до боли знакомо, страшно похоже - но где? Уверен, что никогда не видел его, он ни на что не похож, такого вообще не бывает.

Пейзаж-то сочиненный, вот оно что!

Подрагиванье вагона напоминало мне о том, что я продолжаю двигаться, а придуманный еще дома и захваченный в дорогу в качестве путеводителя пейзаж продолжал раскручиваться вокруг огромной белоголовой горы.

Я так боялся прозевать вход в Армению, что вскочил раньше задуманного. Московские часы показывали 4.57, и каменистая земля, стлавшаяся от насыпи до горизонта, обозначенного округлыми вершинами, напомнила мне об эпитетах, заботливо уложенных памятью в дорожный мешок: суровая, любимая, многострадальная, единственная, политая потом и кровью, плодоносная, древняя, могучая и цветущая, я имею в виду эпитеты к слову земля.

Их привычный набор тотчас сделал свое благое дело: комок волнения сжал горло мое: вот она, моя многострадальная и родная, которой я никогда не видел, но она все равно оставалась моей.

И камни тут родные и многострадальные. Но почему же они перечеркнуты неясными полосами? Полосы сложились в столбы, столбы в частокол, сплетенный из проволоки. Горло мое враз пересохло, едва я понял, что это такое.

Как же далеко я уехал от дома! 55 курьерских часов мчался по родимой земле, пока не достиг ее края, за которым начинался иной, турецкий склон. И я принял чужую землю за свою, обманувшись не только глазами, но и сердцем. А горы все так же волнообразно наматывались на гребень горизонта. Отчего они чужие мне? Разве это не одна и та же планета, отданная людям для разумной жизни на ней?

Кто-то сказал, что границы это незаживающие шрамы земли. И вот я вижу: земля корчится от боли, нанесенной ей колючками недоверия. Верно, та боль и передается в наши глаза, когда взгляд достигает края своей земли. Я пытался убедить себя, что земля по ту сторону колючей проволоки мне чужая, но не мог найти никакой внешней разницы между той и этой землей.

Поезд продолжал движение, пересекая пейзаж по диагонали. Природа спешила исправить допущенный промах. Граница в очередной корче вильнула в сторону и вскоре вовсе пропала, освободив глаза от угрызений совести.

Так совершился мой вход в Армению, первое приближение к Акопу Акопяну. Теперь-то я знаю многое из того, о чем раньше мог лишь догадываться. Армения с готовностью распахивала передо мной свои двери, преображаясь и меняя лик за каждым новым поворотом, перекрестком, подъездом.

Акоп Акопян начинается за углом направо или же прямо по ходу движения в зависимости от того, куда вы попадете вначале - в Музей современного искусства или на третий этаж Национальной галереи. Тут и там Акопу отдана полная стена, по семь или восемь полотен.

Я попал сначала за углом направо. Еще пять шагов, еще два шага выступ, перегородивший зал, кончится, и за ним возникнет новая стена, наполненная Акопом.

Еще полшага! Я еще не ведаю того, что откроется мне за углом, и потому шагаю по залу расслабленной музейной походкой, продолжая восторженно спокойно любоваться полотнами, искусно развешанными по стенам на всем протяжении моего взгляда.

Акоп еще закрыт углом выступа - и до него четверть шага.

- Теперь смотрите! - восклицает мой вездесущий гид Меружан.

Не могу вам передать первого впечатления от Акопа, оно испарилось, ибо было предварено направляющим окликом. Начну сразу с пятнадцатого, двадцать восьмого, семьсот сорок первого.

2

Значит так: я стоял у подножия пейзажа (вон какая долгая понадобилась оговорка). Передо мной была пробита брешь в стене: 73x100, и там, в проеме бреши, раскрывалось рукотворное мироздание, до боли знакомое, ни на что не похожее.

Это была согбенная гора, мучительно прораставшая из земли. Это был манекен, нагло присоседившийся рядом с живыми цветами. Это был пейзаж, набитый обезглавленными безрукими человеческими существами, да что там, это были одни костюмы, лишенные плоти. Да как может такое быть?

Склоняюсь над табличкой: "Нет! - нейтронной бомбе". 195x300.

- Самое главное дать правильное название, - поясняет Меружан, певец гармонии и властелин метафор. - Правильное название повышает проходимость на 333 процента.

Где я видел это? Уверяю вас, гражданин искусствовед, я этого никогда не видел. Вот в чем великий секрет Акопа. На его полотнах я мгновенно узнаю то, чего никогда не видел.

Секрет, который ничего не объясняет, с ухмылкой бросит искусствовед из своего сомневающегося угла. А ведь это уже семьсот сорок третье впечатление от Акопа, поэтому проще всего переименовать его в секрет № 1. Так вот почему они безголовые: нейтронная бомба взорвалась. А я-то думал...

Интересно, отчего там на переднем плане дорога смазана? Вопрос не столько следовательский, сколько исследовательский - мне самому необходим ответ.

По бокам дороги постройки и предметы выписаны с достаточной резкостью, а сама дорога смазана - отчего бы? Так ведь это дорога, оттого она и смазана. От скорости смазана.

Спросить бы у художника. Вот он, кстати, сидит у соседней картины, давая пояснения вопрошающим. Ах, это всего-навсего автопортрет. Он не отвечает, а задает новые загадки. И вовсе не автопортрет, а портрет кинорежиссера А.Пелешяна, 130x73.

Я не смею спрашивать у художника, ибо он уже ответил на все вопросы бытия, выставив на обзор свои полотна. А если там что-то недосказано, так это всего два-три слова, выбитых на медной табличке.