Страница 2 из 6
Разрез характера на этом не заканчивается. От теоретических построений я вправе перейти к конкретному анализу с тем, чтобы попутно рассказать и о нашей работе - тогда образ героя будет раскрываться перед читателем в той же последовательности, как раскрывался он передо мной.
Мы избрали испытанный путь: пошли по биографии, начиная с истоков. Владимир Затворницкий без видимых усилий путешествовал по своей жизни, ибо память его не отягощалась угрызениями совести. Впрочем, конфликтов в этой жизни и без того хватало: несытое детство, совпавшее с военной порой, преждевременная необходимость приобщения к физическому труду (начал работать в колхозе с 12 лет), ранняя смерть матери. Отца поставили в войну на ферму, он допустил падеж мелкого рогатого скота, угодил под суд. Когда отец возвращался из лагеря, сыновья везли его от станции на санках, настолько он был слабым. А жестокий риск выбора профессии? Выбирал-то мальчишка в свои шестнадцать лет. Обо всем этом подробно рассказано в книжке, биография героя, творческая и социальная, разложена там на составные элементы, вряд ли есть смысл повторяться. Сейчас я хотел бы остановиться не на том, что рассказывал Владимир, а на том, как он рассказывал. Мы так работали. Трое в одной комнате за столом. На столе карандаши, тетрадь, вопросник на сегодняшний вечер, бутылка вина и какие-нибудь легкие гастрономические припасы. Я задаю наводящие вопросы, Затворницкий ведет свой рассказ, товарищ стенографирует. Потом эти записи расшифровывались, чаще всего они оказывались настолько убедительными, что целыми страницами ложились в главы. В рассказе Затворницкого не было надрывного или высокого сопереживания, рассказчик исходил из сторонней точки зрения, он как бы отстраненно смотрел на себя, словно и не он сам был это, а кто-то другой, доверившийся ему до самой затаенной глуби.
А еще была в его рассказе интонация, только ему, Затворницкому, присущая. Если и удалась та книжка, то главным образом потому, что в ней сохранилась интонация ее автора. Не уверен, что мне удастся передать ее от себя, однако попробую.
Так вот, про риск выбора. Был ли он? В районный центр приехал вербовщик из Москвы, имея при себе беспрекословный план оргнабора и надежды на премиальные. Вербовщик повесил печатное свое объявление на заборе перед клубом, и мальчишки окрестных сел сами собой притягивались на этот стандартный зов. Что же тут удивительного? Прибежал, записался, стал номером в списке, уехал. А удивительным было удивление самого Затворницкого по этому поводу, удивление, пришедшее четверть века спустя.
- И как же я тогда побежал! - рассказывал мне Владимир. - Побежал ведь, ни секунды не задумываясь, за чем бегу, за каким ремеслом, одно знал - в Москву поеду. И одного боялся - не успею добежать. Нынешние-то по десять раз отмерят, прежде чем решат, а потом еще по пять раз перемеряют. А у меня не было такой возможности - перерешать. И ведь выбрал, с первой попытки вмастило, будто по мечте выбирал.
Вряд ли продуктивно такое занятие: что было бы, если... И все же я думаю, что Затворницкий был бы среди первых в любом другом рабочем деле. Моя уверенность исходит не из удачливости Затворницкого, но из его жизненной талантливости. При условии таланта риск выбора сводится к минимуму, хотя ответственность его возрастает стократно. Но ведь таланту почти всегда сопутствует призвание, не так ли? Это уж потом призвание переливается в мастерство.
Иногда Владимир замолкал и сосредоточивался. Я не сразу уяснил причины этих непредвиденных пауз, а после понял: они случались на перепутье. Неудачный побег из ремесленного училища, крещение в монтажники или, скажем, принятие обязательств. Затворницкий переживал прошлое, оценивая и утверждая его с позиций нынешнего дня. Начало смены в семь утра, до вечера гоняешь по этажам, внезапный звонок из треста: к пяти часам велено в президиум, скорей домой переодеться и туда, чтобы не опоздать, с хода включиться в обсуждаемый процесс, подать реплику, а в перерыве выцыганить что-нибудь для бригады, поздно вечером домой, а завтра опять вставать в половине пятого и ни одной нет минутки, чтобы задуматься о не сиюминутности. О завтрашнем-то дне еще приходится по должности мозговать: как расставить ребят на доме, какую новацию исполнить? Разве что в троллейбусе удается размечтаться: хорошо бы летом на родину выбраться, сколько обещал, а чтобы о прошедшей жизни своей подумать, об этом и не гадай. Одна отрада рыбалка, так на рыбалку тоже надо вырваться. Вырвался все же, только успеешь сосредоточиться на поплавке, подумать о чем-нибудь сладостном, уже и зорька кончилась, пора ехать с рыбой к Полине, снова переключаться на бешеный московский ритм.
И тут открылись наши неторопливые вечера, пошли дотошные вопросы. Затворницкий из нас троих вроде бы больше всех трудился, мы только слушаем, уточняем, а он напрягается памятью и чувством, но после Владимир признался, что он отдыхал за такими трудами. И не в паузах отдыха, а за разговором. А паузы требовались ему, чтобы утвердиться.
- Постойте, Володя, как это убежал? Вы говорите: неудачный побег. Поймали, выходит?
- Поймаешь меня (следовал красочный рассказ о побеге).
- Что же дальше было?
- Сам вернулся. Из дома уже.
- Раскаялись?
- Стану я раскаиваться? Чем мне в деревне при папке и мамке плохо? Только обиделся я.
- На папку и мамку?
- На директора нашего. Через две недели, значит, после побега он присылает отцу бумагу с печатью, чтобы вернули в училище бушлат казенный. А я ему, выходит, без надобности. Бушлат ему нужнее человека. Крепко он меня обидел.
- Возможно, это был педагогический прием?
- Мне от такого приема не стало легче.
- Все же решили вернуть бушлат?
- Решил доказать ему, что я тоже человек и потому стою больше этого самого бушлата.
- Хорошо. С бушлатом разобрались. Теперь другой вопрос. Выходит, была все-таки возможность выбора, коль был побег, хоть и неудачный?
- Какой же это выбор, если на прежнюю позицию возвратился?
- Но укрепились в ней?
- Доказал себе, что я человек. И сам уверился.
- С директором был потом разговор на эту тему?