Страница 4 из 5
Маркун мечтал о механизме, способном "вскинуть землю до любой звезды", о "металле бесконечной крепости", задумывался о "сильных разумных существах", живущих на других звездах. Кузнец Яков Саввич Еркин стал свидетелем жизни в глиняном доме старой женщины-призрака и ухаживающего за ней мальчика-сироты. Малолетний любознательный Егор "разговорился" с жуком, червяком, со звездами, с "железной старухой". Скрипач играл "Зимнюю дорогу" Шуберта и приворожил "седого" воробья с "умными глазами". Врукопашную схватились два засыпанных землей солдата: русский и немец-фашист - и повели разговор между собой о цели войны и смысле жизни. Необычный бой закончился победой русского, который "сам стал смертью" для своего "неодушевленного врага". Удивительно правдоподобно русский человек превратился в мертвого, сумев "настолько сократить свое дыхание, что даже остыл телом". Искусный мастер создал броню почти идеальной прочности. Нельзя без волнения читать о схватке Назара Чагатаева с орлами в пустыне, где проявились поистине чудодейственные качества сильного духом человека.
Некоторые исследователи творчества А. Платонова считали, что повесть "Джан" - это своеобразное переосмысление библейского сказания о Моисее. Они видели в ней попытку писателя соединить известный античный миф о Прометее с "азиатским мифом о народе, идущем через пустыню к земле обетованной". Однако такая версия величественного замысла писателя мало обоснована. И прежде всего потому, что Назар Чагатаев - коммунист и выполняет партийное задание. Порой он выглядит слишком необычным, как бы выходит за рамки "признанного чуда". Возможно, потому, что писатель сделал его предельно собирательным, воплощением коллективной воли и разума, а не благородным героем-одиночкой.
Необычным выглядит и город Градов, в котором нет пролетариата, а живут служащие и хлебные скупщики, прожигающие впустую "историческое время", вместо того чтобы ускорить стремительный рывок новой России к высшей судьбе. Там мечтают превратить сухую территорию губернии в море, а хлебопашцев в рыбаков. Поистине фантастический бюрократизм приводит героев к не менее фантастическому жуткому состоянию, пребывая в котором, они думают, что история "потечет-потечет и остановится".
Легко заметить, что фантастика А. Платонова тесно увязывалась с конкретными историческими событиями, шла с ними не только в ногу, но и рассматривала возможные повороты судьбы народа и страны, прогнозировала.
Думается, не лишним будет сказать, что оригинальное исследование "души народной" не всегда находило понимание. Например, критик А. Гурвич писал в ? 10 журнала "Красная новь" в 1937 году: "Платонов испытывает непреоборимую потребность говорить о тех и за тех, кто слаб и нем. Беспомощность обладает для него огромной притягательной силой. Его неизменно влечет к обездоленным, брошенным людям. Потребность проливать слезы над чужим горем у Платонова настолько сильна и ненасытна, что он неутомимо и изощренно вызывает в своем воображении самые мрачные картины, самые жалостливые положения. В этом отношении подгоняемая болезненным воображением фантазия художника не знала и не хочет знать никаких ограничений".
То, что критик не понял поисков писателем сокровенных тайн человеческой души, их поэтичность и одновременно предельно обнаженную реальность, его бесчувственность, вызвали у А. Платонова справедливые возражения:
"...Вздор также, несомненно, поддается обдумыванию и планированию. Беря, например, произведения, написанные 9 - 10 лет тому назад, и, сравнивая их, скажем, с рассказами "Бессмертие" или "Фро", написанными полтора года назад, Гурвич заявляет, что принципиально все эти произведения одно и то же. Это все равно, что сказать - всякое вещество состоит из водорода: вопрос "ясен", но зато при таком "решении" из мысли и чувства человека мгновенно исчезает вся живая природа, остается лишь некий невидимый глаз, почти ничто... Механика сравнения несравнимого проста и глупа".
Сегодняшним читателям А. Платонова сетования некоторых его современников представляются не совсем искренними, надуманными, субъективными. Но уже тогда на литературных диспутах и творческих встречах говорилось немало теплых и даже восторженных слов о его творчестве.
Прочитав, например, фантастический роман писателя "Чевенгур" о хождении по обновленной России Саши Дванова и Копенкина для выяснения, как осуществляется мечта человечества о справедливом обществе, А. М. Горький заметил: "Человек вы талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что вы обладаете очень своеобразным языком... Вы счастливее нас!.. Но надо подумать, надо сделать так, чтобы счастье вдохновляло человека сильнее, чем... нужда и необходимость". (Писатели встречались в сентябре 1929 года.)
При обсуждении рассказов А. Платонова "В прекрасном и яростном мире" и "Ты кто?" в феврале 1941 года говорили: "Платонов сейчас уже классик в смысле понимания, что такое рассказ".
Позже один из критиков не без пафоса, навеянного зарницами нежной души писателя, заглянул еще глубже в его таинства: "Если бы прозу Андрея Платонова пощупать пальцами, как материю, она наверняка оказалась бы мягкой. Она податлива, как живое горячее тело..." И лишь в одном, пожалуй, слишком уж пристрастные "ценители" таланта А. Платонова оказались правы. Фантазия художника действительно "не знала и не хочет знать никаких ограничений".
Это было и тогда, когда "Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала". Да и хаты порой заменяли фантастически огромные выдолбленные тыквы, в которых жили, к примеру, герои повести "Ювенильное море" - богатые и бедные каждый по-своему, но нередко сказочно упрямые, искренние, одухотворенные люди.
Со всей очевидностью "безграничность" открылась в яростное время тяжких испытаний, противодействия "мусорному ветру", а затем "неодушевленному врагу" - фашизму. Ведь притвориться по-настоящему мертвым, "остыть телом", тонко обмануть врага и видавшего виды Гершковича совсем не просто - нужен талант невероятного, святого убеждения в своей правоте, умения любить свою очень "нужную родину", творить добро и счастье.