Крылья Дедала

- Законов таких нет, - медленно проговорил аэд. - Но ты спас меня из темницы. Я не могу петь о тебе дурное.

Дедал тяжело налег на стол, так, что спина сгорбилась, плечи поникли.

- А если бы я не спас тебя, что бы ты пел? Что бы сказал об... убийстве? с трудом разлепив губы, выдавил Дедал.

Певец встал, словно провинившийся ученик. Не зная, куда деть руки, тронул струны кифары, те жалобно дзенькнули, и Дедал вздрогнул.

- Наверное бы... - начал, еще не зная, что скажет дальше, аэд и вдруг, взглянув на притихшего Дедала, на его ссутулившуюся, будто ждущую удара спину, вдохновенно заговорил: - Но ведь всем понятно: главное - твои заслуги, Дедал! Твои изобретения, которыми будут пользоваться благодарные потомки долгие века и петь тебе хвалу!

И певец, довольный тем, что нашелся, что сказать спасителю, уже уверенно тронул струны.

- А если не славу, а хулу? - тихо выговорил Дедал, но аэд уже не слышал он пел гимн Гелиосу, озаряющему и согревающему все живое.

...Его бросили в темницу за песню о страсти Пасифаи к быку. В ней были насмешки не только над царицей Крита, но и над ее хитроумным супругом Миносом, что объяснил народу столь странное увлечение Пасифаи вмешательством богов: четвероногий избранник царицы, мол, не кто иной, как священный бык самого Посейдона, а любовь к нему внушил Пасифае - дочери Гелиоса! - сам Аполлон!

Если б не Дедал, просивший Пасифаю, а через нее Миноса за юного аэда, сидеть бы тому до скончания века в темнице, которых немало в подземельях нового Кносского дворца. Кто-кто, а Дедал знает, каково там узникам, - сам строил. Правда, застенки - по указанию Миноса. По его же распоряжению лабиринт для несчастного плода любви Пасифаи - Минотавра, человека-быка, что теперь мечется в запутанных ходах подземелья и, не находя пути на волю, страшно ревет от безысходного гнева. И от этого рева содрогаются не только критяне, но и мореходы далеко от острова. Они и пустили страшный слух: мол, тех семерых юношей и семерых девушек, что Афины принуждены ежегодно присылать Миносу для обучения ремеслам, на самом деле пожирает Минотавр.

...Аэд на высочайшей ноте закончил гимн Гелиосу, а тот, будто все слышал в поднебесье, появился из-за тучи, и загорелись золотом волосы аэда, ресницы синих глаз и пушок на румяных щеках.

- Тебе не понравился мой новый гимн. Мастер? Ты мрачен! - участливо спросил певец.

- Я в неволе, аэд, она не лучше твоей темницы. Разве я могу быть счастливым?

- Но Минос так чтит тебя! - удивленно воскликнул певец.

- Пой, - попросил Дедал. - Пой. Ты хорошо поешь...

Но к звонким звукам кифары примешался пронзительный скрип, будто стая чаек противно запищала над домом. Первым уловил его аэд, тонкая рука замерла на струнах, румянец спал.

- То обоз от Миноса, - вслушавшись, успокоил его Дедал. - Экономят оливковое масло слуги басилея - не смазывают этих новых тележек четырехколесных, ведь у каждой на два колеса больше! - пошутил Дедал.

- Обоз?

- Да. Минос посулил богатое вознаграждение за строительство дворца, к тому же сегодня срок выдачи содержания на неделю. Тим, разбуди Икара, - обратился он к старому слуге. - Скажи, подарки от Миноса прибыли. А вы отворяйте ворота, - бросил он другим рабам.

- Господин, подать парадную одежду? - вернулся с дороги Тим.

- Не надо, - усмехнулся Дедал, оглядев свой рабочий хитон. - И так хорош.

В распахнутые ворота уже въезжала нарядная колесница, управляемая молодым возницей. В ней важно восседал эконом басилея. Разгоряченное от зноя и вина лицо под белой широкополой шляпой пылало жарче его пурпурного плаща, и Дедал чуть заметно усмехнулся. Подбежавшие рабы приняли коротконогого эконома на руки и опустили наземь, как драгоценный сосуд. Дедал, встав из-за стола, шагнул навстречу, вежливо наклонив голову.

Эконом, подняв багровое опухшее лицо, торжественно произнес:

- Великий басилей Минос, законодатель и правитель, жалует тебя, Дедал, потомок Эрехтея, сына Земли...

И далее монотонным голосом он стал перечислять дары, указанные на глиняных табличках.

А рабы, согнувшись не столько от тяжести груза, сколько от страха перед стимулосом - плеткой надсмотрщика, прохаживавшегося тут же, суетливо таскали с повозок то кожаные мешки с деньгами - полуторапудовыми медными слитками в виде шкуры быка, то глиняные, ярко раскрашенные пифосы с медом, ячменем, пшеном, горохом, узкогорлые сосуды с вином, уксусом, оливковым маслом, то стопки керамической посуды и самой дорогой - оловянной.

Икар, выбежавший на крыльцо, с взлохмаченной русой гривой до пояса, с заспанными глазами - серыми и круглыми, разочарованно провожал взглядом дары, пока не увидел ларец.

- Дай сюда, раб! - вырвал он подарок из рук пригнувшегося чернокожего, заглянул внутрь. - Отец! Ожерелье из желтого камня с Данепра!

- Возьми себе, - досадливо махнул рукой Дедал и отвернулся, увидев, как сын опрометью побежал в дом, конечно к зеркалу. Теперь будет любоваться собой в его бронзовой глади.

- Ах, Икар, Икар! И в этом ты похож на франтиху-мать! Наряды, украшенья. Когда же дело?

А рабы все несли поклажу - связки вяленой рыбы, копченые окорока, сыры. Живи, ешь, пей - и строй.

Ничего не пожалел Минос для Дедала. Одного не дал - воли.

... Давно уже затих пронзительный скрип колес, осела пыль у ворот, а Дедал все стоял под тисом в той же напряженной позе, наклонив голову, будто все слушал маленького эконома.

- Как чтит тебя Минос! - тихо пропел аэд над ухом и смешливо прищурился.

"А, так он, верно, знает о Пасифае? - подумалось Дедалу. - И осуждает, хотя слагает мне гимны, а ей хулу".

Эта догадка обожгла сердце, он скользнул взглядом мимо аэда и прошел в дом. Тиму он приказал никого не впускать, а Икару не устраивать во дворе любимых его сердцу состязаний: "Мне нужна тишина. Буду работать".

Он весь день провел в мастерской, и к вечеру аппараты для крыльев были готовы.

Страшную усталость не сняла даже вечерняя прохлада, пришедшая на смену палящему зною. Он встал в струящийся через крышу столб воздуха. В квадрате смарагдового неба мигали, словно слезились, три звездочки, как тогда, десять лет назад.

- Заряна! Где ты? - вырвался крик. Как же сильна память человеческая, и как больно ранит через годы...

Гиперборейка с далекого Данепра, как живая, встала перед глазами. Рыжие кудри до пояса, стянутые бронзовым сверкающим обручем - веном, венком, отчего и зовут еще гиперборейцев венетами. Вытянутые к вискам зеленые глаза с карей крапинкой в левом, будто листики березы, тронутые осенью. Горькая усмешка в пухлых губах... Хороша была данепрянка! Но Дедал был женат. На самой красивой женщине Афин, как считалось, и на самой легкомысленной, как уже знал Дедал.

Но тогда, на острове Делос, где он осматривал храм, посвященный новым богам - Лето, Артемиде и Аполлону, - увидев приносящую дары данепрянку, он забыл о жене и сыне. Как завороженный, пошел за нею. А она, легко ступая, словно летела к морю, и холодный ветер с севера - бора - бил ей в лицо, развевая кудри. Он видел, как она села на камень у берега, но не решался подойти, пока не услышал ее плач.

- Ты что плачешь? Кто тебя обидел? - вскричал Дедал, готовый тут же наказать обидчика.

- Я плачу о тех, кто остался там, на Данепре. Мать, отец, сестры и братья, весь мой народ.

Дедал знал печальную историю данепрянцев. Многие годы в их крае почти не выпадали дожди, иссохли посевы и пастбища. Многие племена уходили в другие земли - кто далеко на восток, кто в Малую Азию или за Данай-Истр, кто на острова Эгейского моря. Здесь, на островах, их долго не хотели принимать, и странствовали они, прося пристанища, пока не сжалились над плачущими женщинами и детьми жители острова Астерия, как раньше назывался Делос. Здесь, по уверениям жрецов. Лето, дочь титанов Кэя и Фебы, родила от Зевса близнецов Артемиду и Аполлона, здесь им построен храм.

- Это наши боги, - возразила Заряна, как звали девушку с Данепра, услышав рассказ Дедала. - Лето - это второе имя нашей великой матери Лады.