Ундина

Берта. Ганс, когда я была маленькой девочкой, я как-то влюбилась в горностая. Воображаемого. Его не существовало. Но мы спали вместе. У нас были дети. Так вот, даже теперь я с трепетом останавливаюсь перед клеткой с горностаем в зверинце. Он тоже забыл меня. Тоже забыл, что я надевала на него пурпурный капюшон, что он спас меня от гигантских карликов, что наши близнецы Гениевра и Вертелинга вступили в брак с королем Азии. Он здесь, со своим мехом, своей бородкой, своим запахом. Но мое сердце громко стучит. Но я чувствовала бы себя виноватой, если бы пошла повидаться с ним в этот день, свадебный день...

Слуга. Судьи, сеньер.

Ганс, Минуту, Берта, и мы будем спокойны,

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Ганс. Судьи. Толпа.

Первый судья. Чудесно. Срединное расположение. Мы как раз выше царства воды и ниже царства воздуха.

Второй судья. На одном из этих холмов, добрые люди, стоял Ноев ковчег, когда спал потоп и Ной судил чудищ морских, чьи адские пары ворвались под арку через портики... Приветствуем вас, рыцарь.

Ганс. Вы прибыли как раз вовремя.

Первый судья. Тот факт, что мы живем среди сверхъестественных явлений, внушает нам предчувствие, неизвестное нашим коллегам, занимающимся вопросами нрава либо браконьерства...

Второй судья. К тому же наша миссия куда более тяжкая.

Первый судья. Разумеется, легче разрешить спор о границе между виноградниками двух горожан, нежели о границах между людьми и духами, но в данном случае, как нам представляется, ломание будет вести нетрудно... Мы впервые судим русалку, которая не отрицает, что она русалка.

Второй судья. Ибо нет таких уловок, к коим не прибегли бы эти существа, дабы ускользнуть от нашего допроса, рыцарь. Порою они не упускают случая завлечь нашу мудрость на ложный путь.

Первый судья. Воистину, так. Еще третьего дня они сбили нас с толку, любезный коллега, в этом Крейцнахском деле, когда мы судили мнимую Доротею, служанку помощника бургомистра. Вы были достаточно твердо уверены, что это саламандра. Чтобы убедиться в этом, мы отправили ее на костер. Она изжарилась... Значит, это была русалка.

Второй судья. Равно как и вчера, любезный председатель, с этой Гертрудой, рыжей, с глазами разного цвета, той, что подавала пиво в Тюбингене. Кружки наполнялись сами собою и - чудо, не имеющее прецедента, без пены. Вы решили, что она русалка. Мы велели бросить ее в воду, привязав за железную нить. А она захлебнулась насмерть. Следовательно, то была саламандра.

Ганс. Вы привели с собою в замок Ундину?

Первый судья. Прежде, чем ввести ее, рыцарь, нам необычайно ценно было бы узнать, поскольку истец - это вы, какого возмездия требуете вы для обвиняемой.

Ганс. Чего я требую? Я требую того же, чего требуют эти слуги и эти девушки! Я требую, чтобы людям дали право жить спокойно, одним на этой земле. Господь Бог отвел нам не так уж много места - ее поверхность, да еще два метра в высоту между небом и адом!.. Не так уж привлекательна жизнь человеческая - надо мыть руки, сморкаться при насморке, волосы у тебя выпадают!.. Чего я хочу, это жить, не чувствуя, как вокруг нас кишат, кипят враждой все эти жизни, существующие вне жизни человечества, эти селедки с женскими торсами, пузыри с детскими головами, ящерицы в очках и с бедрами нимфы... В утро моей женитьбы я хочу находиться в мире, свободном от их посещений, их недовольства, их совокуплений, - быть одному со своей невестой, наконец-то одному.

Первый судья. Это непомерное требование.

Второй судья. Совершенно очевидно. Нас может смущать то обстоятельство, что они испытывают величайшую радость, видя как мы принимаем ножные ванны, обнимаем своих жен и служанок, сечем своих детей. Но факт неоспорим: вокруг каждого деяния человеческого, самого низменного, самого благородного, они толпятся и образуют хоровод, наспех выряженные в костяк либо бархатистую кожу, курносые или с задом в виде осиного жала, то ли для того, чтобы пожирать, то ли для того, чтобы сотворить чудо...

Ганс. Значит не существовало такой эпохи, такого века, который не был бы ими зачумлен?

Первый судья. Эпохи? Века? Насколько мне известно, рыцарь, был, в лучшем случае, один-единственный день. Один лишь раз я почувствовал, что мир свободен от присутствия этих тварей, этих адских двойников. В августе прошлого года, в окрестностях Аугсбурга. Стояло время жатвы, и ни один плевел не подделывался под колос, никакая ржа - под василек. Я растянулся под рябиной, надо мною сидела сорока и не притворялась вороной. Наша Швабия простиралась до самых Альп, зеленая и голубая, и над нею я не видел другой, воздушной Швабии, населенной ангелами с клювами, а под нею - адской Швабии, кишащей красными демонами. По дороге скакал на коне ландскнехт, и его не сопровождал всадник, вооруженный косой. Под майскими деревцами плясали парочками жнецы, и между ними не встревал некто третий, липкий, со щучьей мордой. Мельничное колесо вертелось, меля свою муку, и его не опоясывало другое, гигантское колесо, со спицами, ударяющими по спинам голых грешников. Все предавалось труду, крикам, пляске, и все же я впервые вкусил одиночество, одиночество рода людского... Прозвучал рожок дилижанса, и ему не вторила труба Страшного суда... Это был единственный миг в моей жизни, рыцарь, когда я почувствовал, что духи покинули землю, когда внезапный клич призвал их в иные пристанища, на другие планеты... Если бы это продолжалось, несомненно, пришел бы конец нашей карьере, любезный мой коллега. Но мы ничем не рисковали! Вдруг, в одну секунду ландскнехта настигла смерть, парочки оказались втроем, с облаков свесились метлы и клинки... Другая планета пришлась им не по вкусу; они возвращались. В один миг все вернулось обратно. Они оставили все: кометы, небеса, заоблачные игры, - чтобы снова поглядеть, как я вытираю пот и сморкаюсь в клетчатый носовой платок... Вот и обвиняемая! Пусть страж следит, чтобы она все время стояла. Если она ляжет на живот, получится как в воскресенье с той женщиной-пиявкой, она очутится в Рейне раньше нас...

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Ундина. Ганс. Судьи. Толпа.

Второй судья. На руках нет перепонок. У нее на пальце кольцо.

Ганс. Снимите его.