Робер

Хочу добавить, что культ искренности влечет наше существо к своего рода обманчивой множественности, ибо, как только мы отдаемся во власть инстинктов, мы узнаем, что душа, не желающая подчиняться никаким правилам, неизбежно является непоследовательной и разделенной. Чувство долга требует и добивается от нас собранности, без которой душа наша не сможет быть свободной. И с этого момента уже неважно, что состояние души каждый день и всякую минуту меняется; если оно и колеблется, то вокруг некоей определенности; чувство долга все подчиняет себе. Именно это я и пытался объяснить Эвелине, но, увы, тщетно!

Я надеюсь, что смогу объяснить влияние доктора Маршана, которое хотя и было другого порядка, но все же слегка напоминало влияние Бургвайлсдорфа. Как-то я слышал, как он цитировал какого-то известного врача: «Есть больные, но нет болезней». Понятно, что Маршан и тот врач имели в виду: болезни сами по себе не существуют в своем абстрактном понятии, а каждый человек, в котором проявляется болезнь, в зависимости от настроения и личной расположенности, если можно так выразиться, управляет ею. Но ведь Эвелина, и именно в этом я вижу опасность образования женщин, доведя до абсурда это простое, внешне кажущееся парадоксальным утверждение и приравнивая мысли к болезням, вскоре перестала признавать Правду вне человека, а наши души стала воспринимать уже не как чашу, в которой хранится эта Правда, а лишь как маленькие божества, способные ее создать. Тщетно пытался я объяснить Эвелине: возвышение своей личности — это святотатство, напомнил ей слова дьявола:

— Et eritis sicut Dii![6]

Увы, своим атеизмом Маршан подталкивал ее идти дальше по этому пагубному пути. Эвелина была полностью под влиянием Маршана, который, как я уже говорил, в своем деле человек выдающийся, но любую истину рассматривает применительно к человеку, а не человека применительно к Богу.

Тем не менее однажды вечером мне показалось, что я смогу вновь вернуть Эвелину. Занимаясь подбором членов жюри для выявления лучших литературных произведений (о чем я рассказывал раньше), я познакомился с известным математиком-философом, имени которого тактично не называю, ибо он еще жив и мне не хотелось бы ранить его чувство скромности. Я пригласил его на ужин вместе с несколькими знаменитыми людьми, среди которых был и доктор Маршан. После ужина в беседе мы коснулись темы релятивизма и субъективизма, и я не без интереса слушал рассуждения математика. Мир цифр и геометрических форм, говорил он, действительно не существует вне разума ученого, который его создает, но, будучи созданным, этот мир от него ускользает и повинуется законам, изменить которые не во власти ученого. Таким образом, этот мир, порожденный человеком, сливается с абсолютом, от которого зависит сам человек. И это наглядно доказывает, сказал я, когда наши гости ушли и мы остались с Эвелиной одни, что Бог создал разум человека, чтобы познать его, так же как он создал сердце человека, чтобы любить его.

Но мозг Эвелины так устроен, что даже из этой истины она сумела извлечь довод в поддержку своего заблуждения. Она с величайшим вниманием слушала Н., и я видел по ее лицу, какое глубокое впечатление он на нее произвел. И на следующий же день она мне сказала:

— Если рассудок дан мне Богом, то для него должны существовать только те законы, которые установил для него Бог.

Типичная для рационалиста логика.

— Но в таком случае вообще нет больше надобности говорить о Боге, — сказал ей я.

— Возможно, действительно, без него можно обойтись, — ответила она. И на самом деле, начиная с того дня она старательно избегала употреблять это слово, которое, казалось, потеряло для нее всякий смысл.

Бедная Эвелина! Тем не менее я не перестал ее любить. Именно ей, как и раньше, я был обязан всем, на что способен, — и в любви, и в поэзии. Но она настолько изменилась, что я стал задаваться вопросом, что же я все еще продолжаю в ней любить. Ее лицо потеряло свой блеск; тщетно я искал в ее взгляде теплоту, от которой мое сердце раньше таяло; в ее голосе исчезла робость; даже осанка ее стала более уверенной. Тем не менее это была моя жена, и я повторял себе, что ни время, ни она сама не в силах изменить то, что я в ней люблю. И благодаря этому я понимал, что происходящие в ней изменения, которые для некоторых людей могут означать подлинное падение, в конечном счете не затрагивают ее душу. И именно душу Эвелины полюбила моя душа, их связали неразрывные узы. Но что за ужасная пытка видеть, как день за днем все больше погружается во мрак заблуждений женщина, ставшая навеки твоей спутницей и женою!

— Ну что же ты хочешь, мой друг, — говорила она мне тогда с остатками прежней нежности в голосе. — Мы с тобой идем к разным небесам.

А я протестовал, говорил, что не может быть двух небес, как не может быть двух богов, и что мираж, к которому она шла и который называла «своим небом», может быть только адом, «моим адом».

Надо ли говорить, что все это еще больше приближало меня к Богу и помогало мне понять несравнимое качество божественной любви к Всевышнему, а он по крайней мере никогда не изменится. Вспоминая слова из Апокалипсиса: «Блаженны мертвые, умирающие в Господе», я в свою очередь произносил: «Блаженны живые, любящие друг друга в Господе» — и повторял эти слова, ставшие для меня недостижимой мечтой, ибо — увы! — Эвелине больше не суждено познать это блаженство.

Я рассказывал о том, как в результате странной путаницы я связал со второй беременностью Эвелины один разговор, состоявшийся семью годами позже, когда до бунта и безбожия Эвелине оставалось пройти уже недолгий путь. Эта третья беременность поставила под угрозу ее жизнь, и в течение нескольких дней я мог надеяться, что мысль о смерти вернет Эвелину на путь истинный. Наш старый друг аббат Бредель, так же надеявшийся на это, поспешил к ней. Эвелина была на восьмом месяце беременности, когда она тяжело заболела гриппом, разрушившим наши надежды. Ребенок родился преждевременно, мертвым. На следующий же день у Эвелины началась родовая горячка, и больше недели она находилась между жизнью и смертью. Несмотря на температуру 40ь, она была в полном сознании и, хотя твердо верила, что доктор Маршан спасет ее, знала, что жизнь ее в опасности.

— Первое условие излечения — это вера в него, — сказал доктор Маршан и, исходя из этого, делал все возможное, чтобы скрыть от Эвелины серьезность ее состояния и поддержать в ней веру, которая, по его мнению, должна была ее спасти.

— В подобного рода случаях сколько женщин остаются в живых? — спросил я его.

— Одна из десяти, — ответил он, — но эта десятая — Эвелина, — добавил он тут же с таким авторитетом и уверенностью, что я успокоился. Тем не менее я счел необходимым поставить в известность аббата Бределя. Несмотря на растущее неверие, Эвелина сохранила к аббату Бределю почти нежные чувства и не противоречила ему. Она не скрывала от него печального развития своих мыслей, но, поскольку вольнодумие пока еще не толкнуло ее на достойные осуждения поступки, аббат Бредель не сомневался в том, что она может вскоре покаяться и осознать свои заблуждения. Момент был благоприятным, и однажды вечером, когда Эвелина была особенно слаба и все предвещало близкий конец, я вызвал аббата. И когда он пришел, предусмотрительно принеся с собой елей и святые дары, я коротко переговорил с ним в гостиной и хотел проводить его в комнату больной. Но в этот момент из комнаты Эвелины вышел Маршан, закрыл за собой дверь и непреклонным тоном, которым он умеет говорить, отказался пустить туда аббата.

— Я делаю все возможное, чтобы укрепить ее надежду и мужество, — почти грубо сказал он. — Так не сводите мою работу на нет. Если Эвелина поймет, что вы считаете ее обреченной, боюсь, что так оно и будет.

Аббата Бределя охватила дрожь.

— Вы не имеете права мешать спасению ее души, — прошептал он.

— Вы хотите убить Эвелину, чтобы спасти ее душу? — спросил Маршан.

6

И будете как Боги (лат.).