Страница 4 из 9
Удивленный такой лукавой находчивостью и таким проявлением здравого смысла у маленькой святоши, дядя Антим теряется. Но не может же он вступать в метафизический спор с девятилетней девочкой. Он улыбается. Малютка, немедленно воспользовавшись этим, показывает свои образки:
— Вот образок святой Юлии, моей заступницы, — говорит она, — а вот сердца Иисусова…
— А с боженькой у тебя нет образка? — нелепо перебивает ее Антим.
Ребенок спокойно отвечает:
— Нет, с боженькой не делают… А вот самый красивый: Лурдской божьей матери; мне его подарила тетя Флериссуар она привезла его из Лурда; я его надела в тот день, когда папа и мама вручили меня пресвятой деве.
Этого Антим не выдерживает. Ни на минуту не задумываясь над тем, сколько несказанной прелести в этих образах, мае месяце, белом и голубом детском шествии, он уступает маниакальному позыву к кощунству:
— Значит, пресвятой деве ты не понадобилась, раз ты еще с нами?
Малютка не отвечает ничего. Может быть, она уже понимает, что бывают наглые выходки, на которые самое умное — ничего не отвечать? К тому же — что бы это могло значить? — вслед за этим несуразным вопросом краснеет не Жюли, а сам франк-масон, — легкое смущение, невольный спутник непристойности, мимолетное волнение, которое дядя скроет, почтительно касаясь чистого лба племянницы искупительным поцелуем.
— Почему вы притворяетесь злым, дядя Антим?
Малютка говорит правду; в сущности, у этого неверующего ученого чувствительная душа.
Тогда откуда же это ярое упорство?
В эту минуту Адель отворяет дверь:
— Барыня спрашивает барышню.
Очевидно, Маргарита де Баральуль боится влияния зятя и не очень-то склонна оставлять с ним подолгу свою дочь вдвоем, — что он и решится ей сказать, вполголоса, немного спустя, когда вся семья пойдет к столу. Но Маргарита поднимет на Антима все еще слегка воспаленный глаз:
— Боюсь вас? Но, дорогой друг, Жюли успеет обратить дюжину таких, как вы, прежде чем вашим насмешкам удастся хоть сколько-нибудь отразиться на ее душе. Нет, нет, мы поустойчивее, чем вы думаете. Но все-таки не забывайте, что это ведь дитя… Она хорошо знает, каких кощунств можно ждать от такого растленного времени, как наше, и в стране, управляемой так постыдно, как наше отечество. Но грустно, что первые поводы к возмущению ей даете вы, ее дядя, которого нам бы хотелось, чтобы она училась уважать.
IV
Успокоят ли Антима эти столь взвешенные, столь мудрые слова?
Да, на время первых двух смен (впрочем, обед, вкусный, но простой, состоит всего лишь из трех блюд), пока семейный разговор будет прогуливаться мимо предметов, которые не колются. Во внимание к Маргаритину глазу, сперва поговорят об окулистике (Баральули делают вид, будто не замечают, что шишка у Антима выросла), потом об итальянской кухне, из любезности к Веронике, с намеками на отменность ее обеда. Потом Антим спросит о Флериссуарах, к которым Баральули недавно ездили в По, и о графине де Сен-При, сестре Жюлиюса, живущей неподалеку оттуда на даче; наконец, о Женевьеве, прелестной старшей дочери Баральулей, которую те хотели было взять с собою в Рим, но которая ни за что не соглашалась расстаться с детской больницей на улице Севр, куда она ходит каждое утро перевязывать раны маленьким страдальцам. Затем, Жюлиюс выдвинет важный вопрос об отчуждении Антимовых земель; речь идет об участках, которые Антим купил в Египте во время первого своего путешествия, еще молодым человеком; плохо расположенные, эти земли до сих пор не приобрели особенной ценности; но в последнее время возник вопрос о том, что их может пересечь новая железнодорожная линия Каир — Гелиополь; спору нет, кошелек Арманов-Дюбуа, истощенный рискованными спекуляциями, весьма нуждается в этом подспорьи; однако Жюлиюс перед отъездом говорил с Манитоном, инженером-экспертом, участвующим в изысканиях по постройке дороги, и советует свояку не слишком обольщаться надеждами; легко может оказаться, что они его обманут. Но чего Антим не говорит — это, что дело в руках у Ложи, а она никогда не даст в обиду своих.
Теперь Антим говорит Жюлиюсу об его кандидатуре в Академию, об его шансах; говорит он об этом с улыбкой, потому что нисколько в это не верит; и сам Жюлиюс изображает спокойное м как бы отреченное равнодушие: к чему рассказывать, что его сестра, графиня Ги де Сен-При, вертит, как хочет, кардиналом Андре, а следовательно и пятнадцатью бессмертными, всегда голосующими заодно с ним? Антим отзывается с очень беглой похвалой о последнем романе Баральуля: «Воздух Вершин». На самом деле, эта книга показалась ему отвратительной; и Жюлиюс, догадываясь об этом, спешит сказать, дабы оградить свое самолюбие:
— Я так и думал, что подобного рода книга не может вам нравиться.
Антим готов бы еще извинить книгу, но этот намек на его убеждения задевает его за живое; он заявляет, что его убеждения отнюдь не влияют на ту оценку, которую он дает произведениям искусства вообще и книгам Жюлиюса в частности. Жюлиюс улыбается с примиряющей снисходительностью и, чтобы переменить разговор, спрашивает свояка об его ишиасе, который он по ошибке называет ревматизмом. Ах, что бы Жюлиюсу спросить об его научных изысканиях! Тут бы ему ответили! А то извольте, ревматизм! Может быть еще и шишка? Но об его научных изысканиях Жюлиюс, по-видимому, ничего не знает; предпочитает не знать… Антим, и без того возбужденный, а тот еще, как назло, схваченный приступом этого самого «ревматизма», усмехается и сердито отвечает:
— Лучше ли я себя чувствую?.. Ха, ха, ха! Вам это было бы не очень-то приятно!
Жюлиюс удивлен и просит свояка объяснить ему, чем он заслужил, что тот ему приписывает столь малосострадательные чувства.
— А то как же! Вы тоже, небось, умеете звать доктора, если кто-нибудь из вас заболеет; но когда больной выздоравливает, то медицина оказывается тут не при чем: это помогли молитвы, которые вы читали, пока врач вас лечил. А если человек не говел, то, по-вашему, с его стороны будет порядочным нахальством, если он выздоровеет.
— Вместо того, чтобы молиться, вы предпочитаете болеть? — проникновенно промолвила Маргарита.
Эта чего суется? Обыкновенно она не вмешивается в разговоры общего характера и стушевывается, чуть только Жюлиюс раскроет рот. У них мужской разговор; к чорту церемонии! Он резко оборачивается к ней:
— Душа моя, знайте, что если бы исцеление было тут, вот тут, вы слышите, — и он исступленно указывает на солонку, — под рукой, но если бы для того, чтобы иметь право им воспользоваться, я должен был умолять «господина начальника» (так он называет, когда бывает не в духе, верховное существо) или просить его вмешаться, нарушить ради меня установленный порядок, естественный порядок причин и следствий, почтенный порядок, так вот, я бы отказался от его исцеления; я бы ему сказал, этому начальнику: «Ну вас совсем с вашим чудом; мне его не надо».
Он отчеканивает каждое слово, каждый слог: он возвысил голос до уровня своего гнева; он ужасен.
— Вы бы отказались… почему? — спросил Жюлиюс очень спокойно.
— Потому что иначе мне пришлось бы верить в того, кто не существует.
С этими словами он стукнул кулаком по столу.
Маргарита и Вероника тревожно переглянулись, потом перевели обе взгляд на Жюли.
— Мне кажется, пора итти спать, дочурка, — сказала мать. — Ступай; мы придем попрощаться с тобой, когда ты ляжешь в кроватку.
Девочка, устрашенная ужасными речами и демоническим обликом дяди, убегает.
— Если я выздоровею, я желаю быть обязанным только себе. Вот.
— Ну, а доктор? — вставила Маргарита.
— Я ему плачу за труды, и мы квиты.
Но Жюлиюс, самым глубоким своим голосом:
— В то время, как благодарность богу вас связывала бы…
— Да, братец; вот почему я не молюсь.
— За тебя молились другие, мой друг.
— Это говорит Вероника; до сих пор она не произнесла ни слова. При звуке этого мягкого, слишком знакомого голоса, Антим вздрагивает, теряет всякую сдержанность. Противоречивые предложения толпятся на его губах. Прежде всего никто не имеет права молиться за кого-нибудь без его согласия, просить для него милости без его ведома, — это предательство. Она ничего не добилась; тем лучше! Это ей покажет, чего стоят ее молитвы! Нашла, чем гордиться!.. А может быть, она недостаточно молилась?