Страница 19 из 25
В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, похожее на тюремное и находившееся вровень с улицей, торговки цветами пытались предлагать мне розы; весь воздух был пропитан их ароматом. Во Флоренции я мог, не вставая из-за стола, видеть желтые, выходящие из берегов воды Арно. На террасы Бискры при свете луны в бездонной тишине ночи приходила Мерием29. Она была вся целиком закутана в большое белое покрывало с разрезами, которое сбрасывала, смеясь, на пороге стеклянной двери. В моей комнате ее ожидали лакомства. В Гренаде в моей комнате на камине место подсвечников занимали два арбуза. В Севилье есть патио; дворики, вымощенные светлым мрамором, полные тени и прохладной воды; воды, которая течет, струится и плещется в фонтане посреди двора.
Толстая стена - от северного ветра, пористая - от южного солнца; движущийся дом, путешественник, открытый всем милостям юга... Какой будет наша комната, Натанаэль? Убежище в пейзаже.
*
Я расскажу тебе еще об окнах: в Неаполе беседы на балконах, мечтания по вечерам возле светлых женских платьев; полуспущенные шторы отделяли нас от блестящего бального общества. Там бывал обмен колкостями - деликатес столь малоприятный, что, отведав его, человек на какое-то время терял дар речи; потом из сада доносился нестерпимый аромат апельсиновых деревьев и пение птиц в летней ночи; через мгновение птицы замолкали, и тогда слышался слабый шум волн.
Балконы; корзины роз и глициний; вечерний отдых; нежность.
(Сегодня вечером ветер жалобно рыдает и плещется о мое стекло; я стараюсь предпочесть его всему.)
*
Натанаэль, я расскажу тебе о городах.
Я видел Смирну, спавшую как маленькая девочка; Неаполь, похожий на похотливую банщицу, и Загван, разлегшийся, как кабильский пастух, чьи щеки розовеют с приближением зари. Алжир дрожит от любви днем и изнемогает от нее ночью.
Я видел на севере деревни, спавшие под лунным светом; стены домов были то желтыми, то голубыми; вокруг них простиралась равнина; в полях повсюду виднелись огромные стога сена. Выходишь в пустынное поле, возвращаешься в спящий город.
Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь. О! Восточные и южные города; города с плоскими крышами, белыми террасами, куда по ночам приходят помечтать безумные женщины. Развлечения; праздники любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на них с соседних холмов, ночной фосфоресценцией.
Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными, где кафе переполнены куртизанками, которых заставляет танцевать чересчур пронзительная музыка. Там прогуливаются арабы, одетые в белое, и дети, которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь. (Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)
Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает небо. Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах; спешащая толпа. Асфальт, лоснящийся после дождя; бульвары, где томятся каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные, что от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.
Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий скрип железных калиток. Старые кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я прохожу, крысы разбегаются по сточным канавам. Через подвальные окошки видно, как полуголые люди месят хлеб.
- О кафе! - где наше безумие длилось до глубокой ночи; опьянение напитками и словами наступало наконец на пороге сна. Кафе! Полные картин, зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика; и другие, маленькие, где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали свои юбки.
В Италии кафе выплескивались летними вечерами на площади, там ели прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили гашиш и где меня чуть не убили; через год его закрыла полиция, потому что там бывало слишком много подозрительных лиц.
Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик развлекал там публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая, только слушая. Но всем другим я предпочитаю тебя - прибежище тишины и вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как после задохнувшегося дня наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной игры флейтиста. И я мечтал о тебе, маленькая кофейня в Ширазе, кофейня, прославленная Гафизом; Гафизом, пьяным от вина, которое подливал ему виночерпий, и от любви, безмолвным на террасе, где до него дотягивались розы, Гафизом, который рядом с виночерпием ждет, слагая стихи, всю ночь ждет, когда наступит день.
(Я хотел бы родиться в то время, когда поэт должен был петь, просто перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том, что он существует. Это было бы достаточным доказательством.)
Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...
Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки и ячейки...
Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток неодинакова, стало быть, различна сила их сопротивления ветру, и ветер сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету... Какому? Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность! Натанаэль, несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации всех чувств исхитриться сотворить (это трудно выразить) из ощущения собственной внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне... (или наоборот). Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:
мой слух: в этот непрерывный шум - воды; порыви
стый - усиливающийся и ослабевающий
шум этого ветра в этих соснах; в стрекот
этих кузнечиков и т. д.
мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих
сосен (вот те на - белка!)... моей ноги,
под которой прогнулся мох и т. д.
моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в эту мягкость