Страница 11 из 25
Я занимал потом шале в Высоких Альпах, белый дворец на Мальте возле благоухающего леса Чита Веккиа, где лимоны имели нежно-кислый вкус апельсинов; странствовал в коляске по Далмации; и теперь этот сад на Флорентийском холме, напротив Фьезоле, где мы провели этот вечер вместе с вами.
Не говорите, что я обязан своим счастьем случаю; конечно, он благоволил ко мне, но я им не пользовался. Не думайте, что мое счастье зависело от богатства; мое сердце, ни к чему на свете не привязанное, осталось бедным, и мне будет легко умереть. Я стал счастливым благодаря своей пылкости. С какой бы вещью я ни сталкивался, я страстно обожал.
II
Величественная терраса, где мы находились (к ней вели винтовые лестницы), возвышалась над городом и казалась поверх лиственных глубин огромным пришвартовавшимся кораблем; иногда он как будто надвигался на город. На мостик этого воображаемого корабля я поднимался несколько раз в то лето, чтобы отведать после сутолоки улиц созерцательное успокоение вечера. Весь шум, устремляясь вверх, ослабевал; казалось, что это были валы, и они разбивались здесь; они приходили еще, и величественными волнами поднимались, расширяясь, по стенам. Но я был выше, там, куда волны не добирались. На огромной террасе не было слышно ничего, кроме дрожания листвы и заблудившегося ночного зова.
Зеленые дубы и огромные лавры, посаженные правильными улицами, заканчивались на краю неба, где кончалась и сама терраса; однако закругленные балюстрады кое-где еще забегали вперед, нависая и образуя балконы в лазури. Туда я приходил посидеть, я упивался своими мыслями; там я верил, что плыву. Над темными холмами, которые высились на другой стороне города, небо было золотого цвета; легкие ветки с площадки, на которой я был, клонились к сияющему закату или устремлялись, почти без листьев, в ночь. От города поднималось что-то, похожее на дым, это была пыльца, попавшая в полосу света, она плыла, только что оторвавшись от площадей, где сверкало и искрилось множество огней. Иногда взлетала, как будто сама собой, в восторге от этой слишком жаркой ночи, ракета, пущенная неизвестно куда, которая мчалась, преследовала, словно крик в пространстве, вибрировала, крутилась и падала, опустошенная, с мистически расцвеченным треском. Мне особенно нравились те из них, бледно-золотые искры которых падают так медленно и так небрежно рассеиваются, что думаешь потом, как чудесны звезды и что они тоже родились от этой короткой фейерии, и, видя их сохранившимися, после того как искры погасли, удивляешься... потом медленно узнаешь каждую в своем созвездии - и восторг от этого еще усиливается.
"- Я не согласен, - вмешался Иосиф, - с тем, как судьба обошлась со мной.
- Тем хуже! - возразил Менальк. - Я предпочитаю говорить себе, что того, чего нет, и быть не могло".
III
В эту ночь они воспевали плоды. Перед Менальком, Алкидом и еще несколькими собравшимися Гилас спел
ПЕСНЮ О ГРАНАТЕ
Разумеется, трех зерен
граната достаточно, чтобы
Прозерпина помнила19.
Искать вам долго счастье суждено.
Но для души вы счастья не найдете.
О чувственная радость, радость плоти
Тебя судить не мне - другим дано.
О радость горькая и чувств и плоти!
Тебя другому осуждать - не мне.
- Философ ревностный, Дидье, я восхищаюсь,
Что мысль твоя - отрада для ума,
Ты не нуждаешься в другой опоре.
Но так любить не каждый ум готов.
Хотя и я люблю душевный трепет,
Восторги сердца, радости ума
Но все ж не им пою хвалу сегодня
Вас, наслаждения, воспеть хочу.
О радость плоти, нежная, как травы,
Прекрасная, как полевой цветок,
Ты вянешь так же быстро, как люцерна,
Как таволга-печальница в руках.
Из наших чувств всего печальней зренье:
Печалит все, что осязать нельзя.
И мысль схватить уму гораздо легче,
Чем пальцам, то, чего наш взгляд желает.
О пусть ты прикоснешься ко всему,
Чего желаешь сам, Натанаэль!
Знай, это обладанье - совершенно.
Всего же слаще было для меня
Конечно, чувство утоленной жажды.
Да! И туман прекрасен на заре,
И солнце утреннее над равниной,
И упоительно для ног босых
По влажному песку ступать морскому.
Купанье упоительно всегда,
И поцелуй тех незнакомых губ,
Которые я трогаю губами
В кромешной темноте.
Но эти фрукты!
Плоды, Натанаэль!
Что мне сказать о них? Ты их не знал
Вот что меня в отчаянье приводит.
Их мякоть так нежна, и так сочна,
И так вкусна была, как мясо с кровью,
И алая, как льющаяся кровь.
Для них не нужно ждать особой жажды,
Их в золотых корзинах подают,
Но вкус их поначалу неприятен
И кажется нам пресным чересчур.
Он не похож совсем на наши фрукты,
Напоминая, может, вкус гуав,
Чуть переспевших. После остается
Во рту такая терпкость, что нельзя
Бороться с ней иначе, чем вкусив
Скорее новый плод, - о только б длился
Миг наслажденья этим дивным соком!
И так он был прекрасен, этот миг,
Что даже пресный вкус преображался.
Корзинка быстро делалась пуста,
И, прежде чем успели разделить,
Последний плод один в ней оставался.
Увы, Натанаэль, ну кто же скажет,
Какая горечь губы нам ожгла?
И никакой водой ее не смоешь.
Нас мучило желанье тех плодов,
Мы на базарах их три дня искали.
Но кончился сезон.
Натанаэль!
Где мы найдем еще плоды другие,
Чтоб вызвали в нас новые желанья?
*
Одни нам на террасах подают,
Когда садится солнце в море.
Глазурью сахарною их зальют,
Сначала выдержав в ликере.
Другие рвут с деревьев в тех садах,
Что охраняют сторожа и стены.
В сезон едят их - летом и в тени:
Поставят столики,
Коснутся веток
И градом вдруг посыплются плоды.
И мухи, в спячку впавшие, проснутся
От аромата, что один пленяет.
А кожура других пятнает губы,
Едят их, если жажда велика.
Мы вдоль дорог песчаных их нашли
Они блестели средь листвы колючей,
Которая поранит руки сразу,
Как только их попробуешь сорвать.
И утолить нам жажду было трудно.
Из этих фруктов делают варенье,
На солнце их прожарив посильней.