Страница 4 из 5
Я не знал, что делать. Если бы я был взрослым, то подрался бы с Волохиным. Я взобрался на гору к развалинам старинной татарской крепости и просидел там целый день. Когда я возвращался домой, то увидел маму, а в нескольких шагах позади нее дядю Костю. Я не стал их нагонять, а пошел следом.
Так мы шли друг за другом. Дядя Костя почему-то не догонял маму. А я не догонял ни маму, ни дядю Костю.
У калитки нашего дома прогуливался Волохин с ребенком на руках.
- А у этой женщины, зайчишка, - показал Волохин на мою маму, - муж бяка.
Мама ничего не ответила Волохину и прошла в калитку, а к нему подошел дядя Костя.
- Вот что, почтенный, - сказал дядя Костя, - если ты еще раз скажешь эти слова, я тебе... В общем, будешь иметь дело со мной!
- Но-но-но... - Волохин отступал к своей калитке. - Осторожнее! У меня ребенок на руках.
Я подошел вплотную к дяде Косте. Лицо его стало красным. Я подумал, что он сейчас ударит Волохина, но он тихо сказал:
- Великолепный негодяй. Прикрывается ребенком.
Мама ждала нас во дворе. Она сказала мне:
- Зря мы приехали в Гурзуф. Все у нас здесь не ладится.
- Да бросьте вы обращать внимание на всяких негодяев! - сказал дядя Костя.
А я подумал, что мама права. Жили бы мы на старом месте, там хоть Лешка был. Он верный друг.
Дядя Костя ушел. Мы с дедом сидели во дворе, когда почтальон принес мне новое письмо от Лешки. Я разорвал конверт. В нем, кроме маленькой Лешкиной записки, оказалось еще одно письмо, в белом конверте, с обратным адресом, написанным не по-русски. Скоро я разобрал, что оно было из Чехословакии. "Странно, - подумал я. - Маме письмо из Чехословакии". Я подержал его в руках, и неясная тревога вдруг овладела мной. Почему-то не хотелось бежать к маме с этим письмом. Но тут мама сама вышла во двор.
- Толя, ты не видел моего платка? - спросила мама. - Ах, как жалко! Кажется, я его потеряла. Милый платочек. И память о нашем городе.
- Мама, - сказал я, - тебе письмо из Чехословакии. Леша переслал. Оно прибыло на наш старый адрес.
- Из Чехословакии? - удивилась мама и сразу забыла про платок.
Дед поднял голову. Мама торопливо надорвала конверт - я видел: у нее дрожали руки - и вытащила письмо.
- Почерк Карпа, - сказала она. - Я не могу читать: дрожат руки и мелькает в глазах... Ничего не вижу...
- Толя, читай, - сказал дед.
Я взял из маминых рук письмо. Там было несколько пожелтевших тетрадочных страничек. А первым лежал новенький белый листок бумаги, исписанный крупными, ровными буквами.
Я начал читать:
- "Дорогой товарищ Катерина Нащокова!
Пишет Вам письмо старый чех, дед Ионек. Точнее, пишет не дед, он не знает русского языка, а его внучек Зденек.
Слава богу, наконец-то я нашел вас. Теперь получу ответное письмо, и тогда я успокоюсь.
Пересылаю письмо вашего мужа, погибшего на чехословацкой земле. Я должен был давно отправить вам это письмо, но во время фашистской оккупации письмо у меня хранилось отдельно от конверта с адресом. И конверт пропал, когда фашисты сожгли мой дом. Несколько лет я узнавал вашу фамилию, ведь в письме ее не было. Я писал много писем в Советский Союз, но по одним именам - Карпишек (так мы звали вашего мужа) и Катерина - много ли узнаешь?
Наконец я разыскал одного чеха-партизана из отряда вашего мужа. Он жил в Высоких Татрах. Я поехал к нему. Он меня отправил к другому партизану в Братиславу. В общем, я объездил десять человек. Все помнили русского, а фамилии его не знал никто. Командир партизанского отряда знал, но он погиб. Мой сын знал, но он тоже погиб. А потом, когда узнали вашу фамилию, начали искать ваш адрес. На это понадобилось немало времени.
Дорогая панна Катерина!
Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте. Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас, как родную. Приезжайте, будьте ласковы. До скорого свидания. Ваш Ионек Брейхал".
Я отложил письмо деда Ионека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо.
- "Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих писем, а это мое последнее письмо. Больше мне уже не придется ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку.
Мы возвращались с боевого задания. Бомбили тылы врага. Летели мы в одиночку. Наш самолет получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолет загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам.
В ту минуту, когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твое письмо. Документы в полеты мы не брали.
"Один?" - спросил офицер.
Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засекли одного меня.
"Один, - сказал я. - Остальные погибли. Там, там", - и показал на небо.
Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали.
Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи.
После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А оттуда никто не возвращался. И я работал.
Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд.
Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилось туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию.
На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят - двадцать мальчиков и девочек. Это было "наше" село. У нас там жили свои люди. Одним из таких был дед Ионек, отец партизана Франтишека Брейхала. Он нам и принес эту новость.
Фашисты дали срок три дня: если в течение трех дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны.
И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: "Дети наши, мы и пойдем". Но я ответил, что если пойдет кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести все равно могут расстрелять ребят. А если придет русский, то дети будут спасены. И я пошел с дедом Ионеком.
Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят.
Все. Уже рассвет. А у меня еще много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ионеку. Он все это сохранит и, когда придет время, отправит вам.
Прощайте. Ваш Карп".
* * *
Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и наконец сказал:
- Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? - Он показал на папино письмо. - Я возьму его с собой.
Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол больному, и я пошел вместе с ней. Не хотелось оставаться одному. На обратном пути мы встретили Сойку, ту самую девочку, которая купалась со мной в первый день.
- У меня ваш платок. Одна тетя его нашла, а я ей сказала: "Я знаю, чей это платок"...
Сойка протянула маме платок, та развернула его и посмотрела - в какой раз! - на эту собачью выставку.
- Я дарю его тебе, - сказала мама. - Он ведь совсем детский. Собаки.
Я посмотрел на маму и понял: она не хотела, чтобы этот платок возвращался к ней и о чем-то ей напоминал. Может быть, о дяде Николае. А мне все равно было жалко платок. И ведь не маленький я, а жалко. Привык к собакам. Но тут я перевел глаза на Сойку. Что случилось с ее лицом - просто не передать. Какие у нее были испуганные, недоверчивые, настороженные глаза! Она не верила своему счастью. Ей эти собаки нравились, видно, еще больше, чем мне. У меня после этого всю мою жадность как рукой сняло.