Страница 64 из 64
Он отстранил мою руку, сделал шаг вперед, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.
- Чего ты? - спросил я. - А? - Но больше ничего не мог сказать. Соленый ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.
Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Вдруг он спросил и так, что у меня мороз прошел по коже.
- Ты думаешь, я помру? - и повторил хрипло и тяжело: - Думаешь, помру, да?
Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он снова встал. Сделал два шага и опять упал.
Я склонился над ним. Васька не дышал.
Я никогда не видел человека, который бы не дышал.
И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всем мире...
Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слез.
Я вскочил и, плача, побежал к Пастуховскому руднику.
Дальше все проходило как во сне. Около домов кто-то гнался за мной и кричал: "Стой, стреляю!"
Потом меня привели к командиру Сиротке. На нем были красные галифе, на поясе висела шашка. Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.
Когда я, всхлипывая, умолк, он попросил:
- Повторить приказ можешь?
Я повторил, что запомнил.
Откуда-то явился матрос Черновал, дядя Ваня и Абдулкин отец, дядя Хусейн. Сиротка сказал, что надо объявить тревогу.
- Хлопцы, по коням!
- По ко-о-ням! - запели всюду голоса.
На востоке вполнеба занялась алая заря. Тысячи конников, выхватив шашки, лавиной помчались к городу.
Я все еще не мог прийти в себя. Шахтер Петя отвел меня в дом, напоил чаем, а потом принес и велел надеть галифе, гимнастерку и серую островерхую шапку с красной суконной звездой, пришитой спереди.
- Вот теперь ты настоящий кавалерист! Будешь служить со мной, пулеметчика из тебя сделаю. Видишь тачанку? Это наша с тобой судьба! Будем воевать, пока трудящийся народ не победит на всем свете! И не печалься. Погляди, какие у нас кони! Четверка! Сядем с тобой за пулемет, и только искры из-под копыт засверкают! Не горюй, Ленчик!..
Днем на широком рудничном дворе я увидел много новых гробов. Я вглядывался в лица убитых и неожиданно увидел того, кого искал. Васька занимал только половину грубого, неоструганного гроба и лежал как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.
Слезы сами собой лились и лились по моим щекам. Я смотрел на побелевшее, но такое родное хмурое лицо, на упрямо сжатые губы и вдруг подумал: сейчас он откроет глаза и спросит: "Ты думаешь, я помру?"
Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить...
Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.
Степь... степь...
Такая загадочная и простая, далекая и родная, полынная шахтерская степь.
Много лет я не видел ее, но запах ладана и чабреца, красные брызги мака и трель невидимых жаворонков и теперь ярко встают передо мной, как только я закрою глаза.
Детство. Знойная донецкая степь - родина горькой полыни.
Детство. Розовый дым заводских кочегарок, кривые землянки, мелкая речка Кальмиус и степь, степь без предела...
Москва, 1937, 1950 - 1953