Разорванный мир

Очнувшись, он увидел деревянное распятие на стене. Точно такое же, как дома. Что за чушь? Бок тихо ныл, но гвоздя в нем уже не было. Хэлл провел рукой по животу и обнаружил бинт. Его перевязали. Господи, да куда же это он попал? Хэлл скосил взгляд. Совсем маленькая комнатка, стол, на нем лоток с медицинскими инструментами и распятие на стене. Кровать, на которой он лежит. И все. Больница? Разве в Свободном мире может быть больница? Дверь открылась.

Опять этот, в черной рясе. Тот самый, который открыл ворота, когда Хэлл в них колотился (колотился с мыслью - хоть бы вышел кто и пристрелил...) На монаха похож, даже очень, поверх рясы - большой деревянный крест. Черная с проседью борода, глаза, мрачно горящие из-под густых бровей.

- Как тебя зовут? - монах остановился у кровати.

- Хэлл. А вы кто?

- Ты находишься в общине Братства святого Иосифа. Меня зовут Леонард. Ты можешь обращаться ко мне отец Леонард.

- Отец Леонард... можно мне попить?

- Пожалуйста, - монах помог ему приподняться, поднес кружку к губам. Хэлл жадно напился.

- Твоя рана не опасна. Но некоторое время тебе придется лежать, монах кивнул и вышел за дверь.

Вечером Леонард принес ужин - перловую кашу и несладкий жидкий чай. Хэлл голодал весь последний месяц, и эта каша, без сахара и соли, показалась ему райским кушаньем. Он жадно проглотил ужин. Леонард осмотрел повязку - крови не было, поставил ему какой-то укол. Хэлл едва не заплакал. Впервые за столько времени кто-то заботился о нем, делал для него что-то. Он был слишком избалован Арвилоном, он не привык к законам Свободного Мира. Леонард отставил пустую тарелку и сел у кровати раненого.

- Настоятель назначил меня твоим наставником, Хэлл. Сколько тебе лет?

- Шестнадцать.

- Ты ведь недавно из Арвилона?

- Пять недель.

- Был ли ты на исповеди и у причастия?

- Ну... там я перед уходом, примерно недели за две...

- Я не говорю о нечестивой еретической церкви Арвилона, - резко и враждебно перебил Леонард, - священник-женщина - столь же страшное издевательство над Господом, как перевернутое распятие, да простит мне Господь... Месса, которую служит женщина - суть черная месса.

- А... ну тогда я совсем не был. У нас, правда, был один мужчина-священник, но я был у матери Феодосии.

- Я не виню тебя, сын мой, за принадлежность к церкви антихриста, ты должен лишь покаяться.

- Каюсь, - сказал Хэлл. Сейчас он был готов покаяться в чем угодно, лишь бы его не выставили за ворота.

- Когда ты встанешь, сын мой, мы приобщим тебя к тайнам истинной Церкви Христа. Сейчас же я должен подготовить тебя.

- Я даже не знал, что тут есть церковь. Как это здорово...

- Ты стремился к нам душой, и Господь привел тебя в миг нужды... Велико Его милосердие! Но я хотел бы знать, каким образом ты получил свою рану.

- Я... - Хэлл умолк. Все это было слишком сложно. Так много произошло всего, и все было переплетено... И вдруг его словно прорвало - он стал рассказывать обо всем, что произошло с ним с момента ухода, вместе с Юлией, рассказал даже о том, что с ним сделали в шайке Кондора. И как он потом ушел ночью и убил того, кто пытался его задержать, забрал его оружие. И всю эту путаную историю шатания по деревням, поиска пищи (и как он убил человека из-за мешка картошки, и этот мешок потом у него отобрали, он тоже рассказал), стычек с разными шайками. В первый миг ему показалось, что Кондор, с его царственной манерой держаться - царь и бог, по крайней мере, этих мест. Но он быстро понял, что здесь каждую деревушку контролирует одна или две такие шайки, и от них лучше держаться подальше. Что ему не всегда удавалось. Об армии ему порассказали всяких ужасов, и он уже не знал, хочет ли туда. Можно было пробираться на север, но во-первых, там насильно забирали в армию, во-вторых, там тоже - неизвестно что... И в конце концов двое взрослых бугаев захватили его и заставили лезть в какой-то дом воровать, и он воровал для них, а для себя нашел пистолет, и когда вечером к нему стали приставать, он уже решил заранее, что чем снова такое - лучше смерть, и стал обороняться, и застрелил одного (или, может, ранил), а второй ранил его, и долго за ним гонялся, и вот так Хэлл очутился у ворот обители и стал стучать, истекая кровью, сам не зная, куда - пусть бы пристрелили. Все это он выпалил одним духом. Леонард выслушал его снисходительно, как маститый критик - начинающего литератора.

- Ты увидел, мой сын, что наш сегодняшний мир - обитель зла. Но тебя самого зло еще не затронуло до корней. У тебя есть надежда.

- Почему? - удивился Хэлл. Он считал себя уже закоренелым убийцей (и в этой мысли была какая-то греховная - но гордость).

- Потому что, если бы ты был мертвым, а не живым, ты бы, уходя от Кондора, убил и его, и твою подругу, сознательно,а не случайно, как у тебя получилось с охранником. И ты бы убивал не ради пропитания, а ради удовольствия. Такие, как ты, долго не живут в нашем мире. Но твое счастье, что Господь привел тебя к нам.

Отец Леонард оказался довольно интересным собеседником. Только когда речь заходила о религии (а это, естественно, происходило часто), Леонард переставал говорить и начинал вещать, проклинать и призывать. Когда же разговор шел о предметах обыденных, монах оказывался весьма неглупым человеком, к тому же многое повидавшим, и в общении с ним Хэлл узнал много полезных вещей.

Однажды он высказал беспокойство за судьбу Юлии. Разумеется, она сама выбрала ее, но... ведь она еще совсем девчонка, пока Кондор защищает ее, а если он погибнет - что тогда? Леонард снисходительно усмехнулся.

- Такие, как она, не пропадают. Ты не должен беспокоиться за нее. Думай о себе, она защищена лучше, чем ты.

- Но чем, почему? Ведь она женщина, слабая... Она даже борьбе не обучалась, стреляет кое-как.

- Женщины очень сильны, Хэлл, и чем они слабее, чем меньше они умеют и знают, тем труднее их победить. Главная их сила - в греховной страсти мужчин, удовлетворить которую могут только они. Но женщины в Арвилоне иные, они изменили свою природу, они не подвержены страсти... Юлия, судя по тому, что ты рассказал - из тех, кто любит секс, ради него самого, для нее эта страсть важнее прочего, и потому она принадлежит этому миру и может даже править им - руками того мужчины, которого изберет.

- Но ее могут превратить в рабыню.

- Умная и любящая постель рабыня может вертеть своим повелителем так, как захочет. В истории было множество примеров тому... И разве ты не слышал еще об армии Квисанги?

- Да, я слышал... Это к западу отсюда, да?

- К северо-западу. Квисанга контролирует очень большую территорию, ты, наверное, знаешь, что о ней самые отчаянные говорят с ужасом. Тот, кто попадет в страну Квисанги, превращается в пожизненного раба или вступает в армию, что не лучше. А ведь сама Квисанга - это женщина. Маленькая, кривоногая, безобразная азиатская женщина с дюжиной любовников, которых она меняет по своей прихоти.

- Об этом я не знал, - признался Хэлл.

Рана его довольно быстро заживала, хотя была пробита брюшина, в общине нашлись сильные антибиотики, и осложнений удалось избежать. Вскоре Хэлл начал вставать и стал считаться послушником. Он всерьез подумывал о том, чтобы остаться в общине, если не навсегда, то хотя бы надолго. Устав здешний был суров, поднимались в два часа ночи, ложась в восемь вечера, и весь день был заполнен работой и молитвами, молитвами и тяжелой работой монахи возделывали огород, участок земли, кормили себя сами, держали коров и свиней, строили новые здания (кажется, они были единственными, кто что-то строил, а не рушил в этом мире). Нужно было и охранять общину, и для этого ежедневно монахи тренировались в стрельбе и рукопашном бое, приемы которого были, в общем, похожи на рэстан. Хэлл был еще слаб для тяжелой работы, ему поручали чистить картошку, мыть полы, чинить одежду (пришлось научиться держать в руках иголку, от чего в Арвилоне он упорно увиливал). Весь день был занят монотонным трудом и службами в маленькой церкви, свободного времени (которое так ценил Хэлл в Арвилоне) практически не оставалось. Взыскания на монахов налагались также довольно строгие - лишение пищи, заточение в крошечной келье, тяжелые трудовые повинности. Но это все же было лучше, чем все остальное в Свободном мире. Вернуться же в Арвилон было невозможно. Об этом и думать нечего... Там было гораздо, несравненно лучше. Но это мир детей и женщин, а он мужчина. Нельзя вернуться в собственное детство... Мир жесток, и нужно приспособиться к нему, принять его таким, как он есть. Арвилон же... Хэлл по-прежнему презирал Арвилон.