Страница 20 из 51
Тысяча восемьсот восемьдесят седьмой год. В имении праздник, знатный хозяин пробует вина, они сияют в освещенных бокалах. "Хорошо, хорошо! говорит он. - Тонкий вкус, рейнский букет, но это не рислинг. Золото, золото! Дайте зелени, дайте цвет молодого сена".
Далекие дни. Сквозь них проходят раздумья, - кто знает о них? Кто знает, что яблоко апий создало первый зеленый рислинг в России? Все это далеко и смутно и грустно, но яблоко апий висит на земле две тысячи лет: это римский сорт, он пережил всех цезарей, и в зеленом раздумьи ветвей его яблоки спят, покрытые дымкой мудрости. Они загорают на солнце, как девушки, старые римские яблоки апий. Один солнечный день, прекрасное темное яблоко, один лист случайно прижался к теплой, упругой коже, - о радость открытий! День - как сиянье! Там, где лежал случайный листок, остался
светлый рисунок - такой, какие бывают у женщин на руках от браслета.
Эти старые дни. Урожай был собран раздельно: вино с южных холмов светило, как полдень в песках, с северных склонов - оно зеленело, хотя сахаристость его была нисколько не ниже. Ничего, это успех! Пасынки рейнских лоз оставлены в третьем году на четыре листа, прибавилось кудрявого зеленого мрака, все молодые кисти запрятаны в густые тени. "Им распустили кринолин!" - вошло в поговорку. И на Кубани стали пить зелено-соломистое вино.
Так завершают создание.
- Что толку в жизни, когда оставляет талант!
Весь одиннадцатый день винодел провел в отчаяньи, запершись на ключ. Все погибало! Как одинокий зубр в последних лесах, он бродил из угла в угол, курил не переставая, его стаканчики, его язык, отличавший вина без промаха, его память, знавшая все дожди и закаты, - все было брошено. Купаж столового "шестьдесят три", его гордость и репутация, был сорван.
Под вечер, махнув рукой, он машинально налил четыре года: от двадцать пятого до двадцать восьмого и стоял наклонив голову над столом лаборатории. Двадцать пятый! - он отлил глоток в пустую мензурку; двадцать шестой - еще три деленья; двадцать седьмой - еще три; двадцать восьмой... Он поднял мензурку.
- Старость! За ваше здоровье!
Целая жизнь... Она пронеслась в голове, как последний просвет утопающему. Он коснулся губами стекла. Букет рислинга тысяча восемьсот девяносто девятого года дохнул на него музыкой свежести. Он остолбенел. Зеленый вихрь запахов висел в ней, как струя дождика над ситцевым лугом. Тягучий аромат пригорелой резины жужжал басовой струной медвяного зноя: это благоухали чуть запеченные пенки шмелиного солнца, висящего над планетой, жарко трепетали раскаленные бабочки дней. Рислинг номер "шестьдесят три"! Вино было создано. Вся композиция оказалась простой и соединила этюды четырех лет в гармонии, плывшей наивною песней.
Он просидел в лаборатории до полуночи.
- Это не химия, - бормотал он довольно, - это не гейдельбергская бочка. Шестнадцать тысяч ведер - королева всех бочек в мире. Нехитрая штука разбавлять ее на одну треть молодым вином и держать верный стандарт. Но в наших условиях - поработали бы они, не имея столовой коллекции до двадцать второго года. М-да... Правда, цвет нашего рислинга превосходен... Хе-хе! Где мои кринолины! Сколько труда и волнения, сколько было разговоров из-за этого цвета! И вот наши Абрауские горы заботятся о нем не хуже хозяев: участки у нас на всех румбах, север и запад дают отличную свежесть и зелень... Но в чем же ошибка? Я потерял десять дней, как мальчишка... Посмотрим сейчас по книжке.
Он сидел под зеленой лампой и проверял свою память. За эти дни купажа он похудел на пятнадцать фунтов.
Вот почему Наташа Ведель захлопнула толстый роман и не раскрывала его в течение целой недели. Дожди шли. Но горячее солнце палило не уставая, зной гонялся за влагой, разбитые кисти пахли винным брожением. Виноградники после бури стояли в полном изнеможении. В сухом протоколе, отпечатанном лиловым разбитым почерком старого ундервуда, их драма была дословна запечатлена рутиною слов и короткими столбиками цифр:
"По докладу директора совхоза т. Яшникова и зам. ст. виноградаря т. Буца считать: Град 10 минут, осадки 11,6 мм, град 8 г. Гибель урожая: Дюрсо - 60%, Птичня - 50%, Фруктовый - 30%, Турецкий, половина участка 20%, Заозерный - 10%, Игнатенков аул - 35%, Озерейка - 50%. Итого 22000 пудов, 1/3 урожая. 88600 руб. по себестоимости, 265000 руб. по рыночным ценам. Констатировать: прошедший год в практике наблюдений не производился. Мы в связи с этим градом вылетели из плана. Этот град принес совершенно неожиданные убытки, вызвавшие: отражение на качества вина, увеличение расходов на процесс производства и т. д. и т. п.".
Речей товарищей Веделя и Фролова-Багреева в протоколе понять было нельзя: там дело касалось спора о преимуществах
порошков извести и серы над дезинфицирующими свойствами сернистой меди. Это был спор старого садовника с европейской химией. Наш Винсек запечатлел его загадочным синтаксисом. Он писал протокол целый день и вечером показал Овидию.
- Ну, брат, - сказал он, тараща и кругля глаза, - по-нимаешь? Это прямо... - он осмотрелся и прибавил шопотом восторженную матершину. - Чорт его знает! Как пошли они насчет купороса... Вот был шухер! Тут черепушку нужно иметь - во! Ну, Ведель, брат, ор-рел! Как это он, сволочь, посмотрит...
Он передал Овидию листки с напускной небрежностью.
- Почитай, - сказал он, - как тут насчет ваших всяких тонкостей? У меня и так от ихней образованности всю башку разломило.
Он ходил по комнате, и я внимательно следил за его бровями: одна из них, топорщась, лезла на лоб, упрямые рыжие веснушки глядели высокомерностью канцелярского быта...
- Ну, как? - спросил секретарь, подходя к кровати Овидия. - Говоришь, плохо?
Но голос его звучал угрюмой надеждой.
Овидий аккуратно сложил тонкие листки вдвое и пригладил их пальцами.
- Видишь ли, - начал он, приподнимаясь с подушки, - всякая оценка относительна... Ей-богу, - обратился он ко мне, - протокол не хуже стихов "Литературной газеты". Тут что-то есть от стиля эпохи, а некоторые фразы пригодились бы для нашего Дома Герцена. Ничего! - подбодрил Овидий Винсека. - Но я думаю одно: ты недолго просидишь у Яшникова...
Они поговорили еще, и я видел, что краска заливает веснушки секретаря и он упрямо комкает тонкие пропечатанные листки. Желтые, цвета коровьего рога, волосы тормошат его голову мальчишеством и лезут на лоб неожиданной дерзостью. Но шея его наводит на размышление: она нечисто глядит красноватой шерстью, налита кровью, мрачные прожилки морщин говорят о злобных обидах и жестокости к себе и другим...
Я боюсь, что Овидий прав. Яшников - государственный ум, - так говорит о нем Ведель. Этот человек не ошибается. А быть секретарем управления - это почище, чем заниматься писанием рассказов и повестей: здесь нужен такт и спокойствие большой композиции.
Винсек резко оборвал разговор о протоколе.
- Сойдет! - сказал он грубо. - Написал - и ладно.
"Абрау-Дюрсо"? Слава тебе господи, у него есть приятели в Москве, один из них в Наркомфине - Сашка, они вместе работали в управлении розыска...
Он улегся спать и долго курил в темноте. Поздно ночью пришел Поджигатель, вернувшийся от профессора-шампаниста. Он пробрался к своей кровати на цыпочках, но башмаки его говорили за себя. Они были у профессора втроем: наш учитель не отказывается от компании художника и его сестры. Кроме всего прочего, они сошлись на понимании Тернера. К моему удивлению, Поджигатель прекрасно осведомлен о творчестве величественного пейзажиста. Я думаю, что он прощает Живописцу споры о биологии за его плакаты эпохи гражданских боев. "Поколение живо! - думал я все эти дни. - Оно крепко держится друг за друга, хотя многие уходят и остаются сзади. Поколение редеет - да здравствует поколение! В ночах фронтов мы теряли отцов и расстреляли глупое детство. В огнях городов мы хоронили отсталых романтиков, мы отправляли их в штаб к товарищу Лермонтову. Там были славные парни, ей-богу, они воображали себя с крыльями Демона, - об этой истории есть хорошая картина у Врубеля. Чувство о них - как медведь, глядящий из мрака пещер нового сотворения..."