Страница 158 из 187
Теплый, безветренный вечер. Сарторис как раз дремал на ветке, когда впервые запел тот соловей.
Среди вечерних голосов, шорохов, шелестов, треска цикад, бренчания и жужжания этот дрожащий всепроникающий голос прорывался сквозь тонкий слой пуха, врывался в уши, вызывал воспоминания.
Странное беспокойство овладело Сарторисом. Он вдруг вспомнил покинутый город, первые ощущения света и тени, белую сову, вырывавшую ветки из родного гнезда, пожар, так внезапно лишивший его семьи, вспомнил скитания и вновь обретенное гнездо, волчицу с человеческими детенышами…
Пение маленькой неизвестной птички вызвало все эти образы из таких глубин памяти, о которых Сарторис никогда даже и не подозревал. Ее пение не было ни однообразным, ни монотонным, ни безмятежным… Время от времени песня затихала, обрывалась, исчезала. Потом снова возвращалась, ударяла сильными, резкими нотами, падала каскадом быстрых звуков, и Сарторис широко раскрывал заспанные глаза.
Пух на его голове взъерошился. Соловьиная трель заставляла его всматриваться во тьму, как будто в ожидании… Но в ожидании чего? Вот этого-то Сарторис и не знал…
Пение соловья волновало его, хотя эта песня вовсе не предупреждала об опасности. Она звала, хотя маленькая птичка вовсе не собиралась звать никого чужого. Она пробуждала непреодолимое желание сняться с места и улететь, хотя никто из нас не собирался никуда улетать этой ночью. Она напоминала о событиях и деталях, о которых вспоминать не хотелось.
И все же Сарторис чувствовал облегчение… Он чувствовал себя сильнее, увереннее. Он засыпал спокойнее. Призраки, скелеты, страхи, которые так часто одолевали его в снах, разбегались, прятались, пропадали.
Пение соловья облегчало страдания, куда-то исчезал мучивший Сарториса страх заснуть, страх неизвестного, которое могло таиться там, в его снах.
Сарторис спал. Дыхание его было ровным и глубоким. Он просыпался бодрым, отдохнувшим, радостным.
И снова наступал вечер. Опьяняющей сладостью пахли магнолии и дрок. Соловей пел, и Сарторис засыпал счастливым.
Рею раздражали длинные соловьиные трели, которые каждый вечер доносились из густеющей темноты. Может, она заметила, что Сарторис, вместо того чтобы прижимать голову к ее крылу и ласкать ее клювом, все вслушивался и вслушивался в проникающие сквозь листву звуки? Разве не смотрела она ревнивым взглядом на то, как он ждет соловьиной песни? Как успокаивается под ее звуки и засыпает?
После жаркого, душного дня вечер наступил прохладный, светлый, умиротворяющий. Соловей запел свою песню среди тутовых деревьев, магнолий и отцветающей сирени. Сарторис застыл, завороженный мелодией, закрыл глаза…
Рея шипела, верещала, нервно открывала клюв.
Сарторис уже крепко спал, когда она выскользнула из гнезда.
Рея осмотрелась по сторонам, прислушалась, бесшумно, плавно пронеслась над желтеющим в лунном свете дроком. Села на одну из верхних веток магнолии и начала осторожно продвигаться вперед, стараясь, чтобы ее тень оставалась невидимой.
Увлеченный пением соловей не заметил силуэта хищной головы, не услышал скрежета когтей по гладкой коре. Он хотел отскочить в сторону… Крикнул. Но было уже поздно…
Рея схватила его, придавила к ветке, прижала посильнее, в серебристом свете луны разглядела в раскрытом клювике дрожащий, маленький, длинный язычок, нагнулась, сжала створки клюва и рванула. Соловей вздрогнул от боли, затрясся всем телом. Вырванный язычок торчал из клюва Реи. Она выпустила израненную, искалеченную птичку и улетела.
Соловей остался лежать на ветке. Он дрожал, тяжело дышал, потом попытался подняться, встряхнул перышками, сполз с ветки и полетел — неуверенно взмахивая крылышками, роняя на лету капли крови. Он летел все ниже и ниже…
Рея вернулась в гнездо, прижалась к Сарторису, нежно щипнула клювом пух у него на шее.
И снова настал вечер. Сарторис уселся на ветке и ждал. Он хотел уснуть… Беспокойно вертелся, нервно тряс перышками, то закрывал, то снова открывал глаза.
Сначала он не мог понять почему…
Ему не хватало соловьиных трелей… Он тосковал без них.
Рея давно спала глубоким спокойным сном.
Сарторис то и дело открывал шальные от бессонницы глаза. Он был один во тьме, полной опасностей. Ему казалось, что он летит над почерневшей, выгоревшей равниной, похожей на сплошное пожарище, на склон под кратером вулкана. Вокруг него — клубы дыма и пара, удушающие испарения и туман. Они окружают его, душат, лишают сил и воли… Хочется вырваться, улететь, спастись. Но куда лететь? Сарторис закричал в отчаянии, затрепетал крылышками.
Рея заворочалась, злобно зафыркала. Сарторис почувствовал тепло ее перьев и запах гнезда. Он в безопасности, но, несмотря на это, еще долго не может заснуть. Он вылезает из гнезда, садится на ветке и вслушивается в доносящиеся издалека голоса. Все чаще по вечерам он улетает из гнезда и летит далеко — туда, где поют соловьи.
Он подбирается осторожно, чтобы не спугнуть их. Ему хочется слушать их долго-долго, как можно дольше…
Но маленькие птички стали осторожными, недоверчивыми и пугливыми. Они замолкают от каждого шороха, от малейшего шелеста…
И тогда Сарторис возвращается в гнездо, сам, в одиночку, борется со своими ночными кошмарами и никак не может понять, почему больше ни одна маленькая птичка не хочет петь поблизости от сорочьих гнезд.
Почти все птицы спят, измученные жарой.
В апельсиновой роще хохочут сороки. Они передразнивают, пугают, гоняют друг друга. Выше, на горизонте, поднимающийся веером к небу дым вдруг начинает клониться вниз и рассеивается по склону. Темно-коричневый туман сползает к самому морю, минуя стороной рощу с налитыми сладким желтым соком плодами. С расположенных по другую сторону рощи холмов налетает горячий южный ветер. Сарторис садится на ветку, раскрыв клюв и широко разведя в стороны крылья.
Апельсины настолько перезрели, что достаточно посильнее ударить клювом по блестящей поверхности, чтобы потекла пахучая струйка. Перья на груди Сарториса склеились, взъерошились. Жара становится все сильнее, и у стареющей птицы нет сил чистить перья прямо сейчас.