Страница 154 из 187
Он обычно проверял результаты своего труда — отходил в сторону и смотрел, хорошо ли замаскирован тайник. Лишь после нескольких таких осмотров с разных сторон он взлетал на ближайшую ветку и хлопал крыльями от радости, от удовлетворения собственной работой.
— Прекрасно! Никто не сможет разыскать мои сокровища! Это все — только мое! — самодовольно заявлял он, нахохливаясь и ворочая глазами.
Но часто, когда он возвращался к тайнику, тот был уже пуст. И тогда он опять и опять проверял все вокруг, злясь на неизвестных воров. Он с яростью кидался на каждую чужую птицу, которая появлялась поблизости, виня ее за исчезновение спрятанного золота.
— Отдай! Убью! Отдай! Заклюю! Сердце вырву! — верещал он, гоняясь за перепуганной галкой, вороной или голубем.
Погоня заканчивалась быстро — птица удирала, спасаясь бегством, оставив Сарториса в полной уверенности, что он проучил настоящего виновника, который больше никогда не посмеет воровать из его тайников.
Золотые залы стояли открытыми настежь. Сверху, сквозь щели в потолках, после ночных дождей сочилась вода. Сарторис вспорхнул на блестящую металлическую шкатулку, ударил клювом, и из глубин предмета раздались звонкие, мелодичные звуки, отголоски, эхо. Он ударил снова и, стоя с открытым ртом, вслушивался в незнакомые, дребезжащие тона.
— Выходи! Вылезай! — требовательно приказывая невидимке, закричал он, ударяя еще раз.
Никто из нас не сомневался в том, что какое-то существо устроило себе гнездо в шкатулке — может, это была неизвестная нам птица, которая отвечала на каждый удар, стараясь таким образом замаскировать свой страх?
— Выходи! Выходи! — кричал Сарторис, яростно, упрямо колотя клювом по шкатулке.
Никакого результата… Птица, крыса, кролик или иное неизвестное создание, сидевшее внутри шкатулки, не поддавалось на угрозы. Сарторис в последний раз ударил клювом и торопливо перелетел в самый большой зал, где лежали золотые кольца. И вдруг оттуда раздался крик ужаса:
— Пропало! Все пропало!
На столах, в раскрытых шкафах, в разбитых витринах остались лишь самые крупные, самые тяжелые предметы, которых сорока не смогла бы унести.
— Забрали! Разворовали! Все пропало! — злился Сарторис.
Он пытался поднять, схватить клювом один из валявшихся на полу золотых кружков, но душный, жаркий день отбивал всякое желание предпринимать подобные усилия.
— Летим отсюда, Сарторис! — крикнула Рея.
— Летим отсюда! — повторила я, а ревнивая самка окинула меня неприязненным взглядом. Сарторис ходил по опустевшим, посеревшим, лишенным блеска залам, жалуясь и проклиная. Он широко раскрыл клюв, опустил крылья так, что их концы тащились за ним по полу, и, нахохлившись, проверял, нельзя ли еще хоть что-нибудь унести отсюда.
Перелет над спокойным, неподвижным заливом с берега на берег. Мы, сороки, неохотно летаем над морем, потому что наши перья быстро впитывают влагу, а соприкасаясь с водой, вбирают ее в себя, как губка.
Солнце стояло в зените, в том месте, где оно всегда находилось в полдень.
Сарторис летел во главе стаи черно-белых и бело-синих сорок, когда вдруг дно под нами засверкало, зажглось, заиграло множеством огоньков.
— Там! Внизу! Там! — крикнул Сарторис.— Смотрите!
Сороки равнодушно глядели на переливающиеся разноцветными огнями на морском дне сокровища.
Сарторис неподвижно повис прямо над гладкой, прозрачной поверхностью моря. Дно было близко, поэтому он без труда различал даже цвет камней в перстнях и ожерельях. Он знал, что может лишь смотреть на них, что ему никогда не удастся до них добраться. Сороки улетели. Сарторис кружил над лагуной вместе со мной и Реей, с тоской поглядывая на подводное мерцание золота.
На дне лежали украшения и золотые кружки — потерянные, выроненные в драке, брошенные во время бегства.
Их было видно лишь в солнечные, безветренные дни, когда вода застывала в абсолютном покое и становилась прозрачной, как воздух.
Сарторис кричит во сне.
Ему снится, что он парит над нескончаемым бесплодным склоном, над высохшими оливами и апельсиновыми рощами.
Сверху падает золотой дождь. Он прибивает его к земле, давит, засыпает.
Я чищу крылышки. Выбиваю серебристую пыль, провожу клювом вдоль твердых, гибких пластинок. Чернота моих перьев отсвечивает фиолетовыми и красноватыми оттенками, синевой и изумрудной зеленью, притягивая взгляд Сарториса. И хотя Рея злобно нахохливается и шипит, он восхищается мной. Он хочет меня.
Я моюсь, выбираю насекомых из перьев и пуха, вычесываю, вытираю, приглаживаю, зная, что он подглядывает за мной с противоположной ветки. Встряхиваю крылышками, взмахиваю хвостом, прочесываю коготками пух на голове и нежные перышки вокруг клюва.
Сарторис прижался к ветке, притворяясь спящим. Но он не спит. Он смотрит исподлобья, не желая раздражать Рею, ревниво следящую за всеми сороками, которые осмеливаются слишком близко подобраться к нему.
Она прогоняет их, злобно вскрикивая, бьет клювом и когтями. Я поворачиваю голову к густой завесе ветвей, откуда смотрит на меня почти невидимая отсюда Рея, сидящая на яйцах. Она относится ко мне спокойнее, чем к другим сорокам, и позволяет близко подходить к их гнезду. Все же она была моим птенцом, это я кормила ее толстыми червяками и сочными плодами, очищала ее перышки от испражнений, согревала в холодные ночи своим телом.
Мне снилось, что я порхаю среди деревьев соседней апельсиновой рощи. Яркие, блестящие плоды — тяжелые, пахнущие сладким соком — свисали вокруг гнезда, привлекая своим запахом мух и бабочек.
Сарторис зевает. Он отлично знает, что Рея следит за нами из гнезда и не позволит нам уединиться. Если бы он перелетел и сел по другую сторону ствола, а я исчезла бы со своей ветки, Рея тут же бросилась бы за нами, злобно вереща от обиды. Она сделала бы это, не задумываясь, хотя уже в течение нескольких дней высиживает яйца. И потому Сарторис замирает, смотрит на меня, а я застываю на противоположной ветке, глядя на него.
Он не хочет раздражать Рею, с которой так давно связан, с которой вместе вырастил уже не один выводок птенцов. К тому же Рея, по всей вероятности, нравится ему все-таки больше, чем другие самки, и он не хочет искать другую партнершу.