Страница 54 из 56
Я иду, потому что так надо. Равнодушно, не останавливаясь, не ускоряя шага, не ища ничего, никого не преследуя... По прямой или по кругу, внутри своего обычного, крысиного мира.
Под лапками сменяются камешки, гравий, бетон, ил, песок, липкая жижа, грязь, растрескавшиеся кирпичи, трухлявые доски - все, что я знаю и по чему давным-давно хожу. Земля возвращает мне ощущение силы и желание жить.
Я уже у входа в нору. Слышу писк живущих вместе со мной крыс. Я не вхожу - жду, пока они выйдут или заснут, и лишь тогда проскальзываю внутрь и укладываюсь в самом дальнем углу. Я хочу стать незаметным, невидимым, хочу остаться в одиночестве.
Меня мучает болезненное вздутие живота.
Подгнившее мясо, каким я питаюсь, расширяется, набухает, давит на стенки кишечника. Я похож на наполненный воздухом рыбий плавательный пузырь, которые мне так нравится протыкать зубами.
Живот становится твердым, а желудок давит на сердце. Во рту кисловатый привкус, меня подташнивает. Я ложусь на спину, выпячиваю брюхо кверху. Мясо путешествует во мне, ферментирует, проскальзывает по узким коридорам кишечника.
Я всегда предпочитал есть зерно, а не мясо, но зерна нет. И я лежу больной, брюхо медленно опадает. Я с облегчением избавляюсь от переваренного мяса. Вскоре я снова встану на лапки и пойду грызть и есть.
Мое зрение тоже ослабело, и я уже не вижу противоположной стены подвала, где еще недавно в окошко были видны зеленые виноградные листья. Теперь вместо листьев -лишь покрасневшие, закопченные стебли. Стоящие под окном банки и бутылки покрылись серой паутиной.
Слух тоже подводит меня. Я стал хуже слышать - как будто с очень большого расстояния. Я с трудом улавливаю отраженное от кирпичной стены эхо своего собственного писка.
Коготки стали хрупкими, они быстро стираются и легко ломаются. Когда я расширяю вход в нору и разгребаю землю, чувствую, что лапки ослабели, движения стали замедленными, а вокруг когтей кожа надрывается и болит. Облизывая стертые, покалеченные пальцы, чувствую вкус и запах собственной крови.
Я стал старой больной крысой - такой же, как те, сжавшиеся в комочек под стенами туннеля, сидящие в темноте в ожидании темноты. Но только я не хочу умирать!
Я встряхиваюсь, поднимаюсь на ноги и, качаясь, бегу к свету, который сочится сквозь промытую водой щель.
Еды становилось все меньше, но крысы все продолжали со всех сторон прибывать в город, веря, что здесь им удастся выжить.
С полей, с хуторов, из деревень их выгнали пожары, зарева которых я часто видел по ночам, а принесенные оттуда ветром пепел и дым щипали мне глаза и забивались в ноздри.
Я пожирал древесину, траву, ткани, бинты, газеты, книги, засохшие листья, личинок, куколок, гусениц, дождевых червей, даже пауков и сороконожек, которыми раньше всегда пренебрегал. Трупы собак, кошек, людей съедали немедленно, их обгладывали до костей, а самые сильные крысы прогрызали кости и выедали из них костный мозг. Оставалось лишь то, чего не могли разгрызть даже наши прочные челюсти. Люди тоже стали более хищными и опасными. Съев всех коз, собак, кошек, голубей, лебедей и зверей, сидевших в клетках, они начали охотиться на крыс. Люди сдирали с крыс шкуру, насаживали мясо на палки и пекли в огне горевших прямо на улицах костров. В туннелях, кладовках, подвалах они ставили проволочные ловушки, из которых не было выхода и в которые могли попасться сразу несколько изголодавшихся крыс. Внутри ловушек торчали сушеные рыбьи головы, манившие крыс, еще не успевших познать применяемых человеком методов убийства.
Теперь я боялся еще сильнее, чем раньше. Я видел, как гибли мои приятели - крысы, которые не могли протиснуться между стальными прутьями ловушки.
Но нам грозили не только ловушки. Люди стреляли в крыс точно так же, как раньше стреляли в птиц. Теперь, изведя уже птиц, они стреляли в нас с той же яростью, что и друг в друга. Нередко после такого выстрела от крысы оставался только подергивающийся хвост, разорванные кишки или голова с вытаращенными глазами. Люди собирали эти останки, поджаривали на огне и ели.
Мы, крысы, не умеем жить без людей. Их жизнь была, есть и будет частью нашей жизни. И потому, хоть я и боялся людей и выстрелов, я все же поселился под бараком, в котором всегда стояли шум, крик, треск, грохот. Скрежет, шлифовка, очистка, мойка, погрузка... Железа было полно, а еды поразительно мало. Я выходил исключительно по ночам, зная, что меня скрывает моя серость, сливающаяся с тьмой затемненного города. Я шел уверенно, вылавливая ноздрями запахи и следы запахов всего, что годилось в пищу.
Огромная луна горела между домами, и в ее свете я видел других крыс, которые, так же как и я, бегали в поисках хоть какой-нибудь еды.
Луна, отражавшееся в окнах домов зарево пожаров, светящиеся следы трассирующих снарядов больше не занимали моего внимания, потому что сильный голод подавил все остальные чувства. Я двигался через площадь короткими перебежками, озираясь по сторонам и прислушиваясь, останавливаясь и поднимая голову кверху. И вдруг до меня донеслись знакомый, хотя как будто приглушенный голос деревянной дудочки, топот множества ног и тихие голоса. Невысокие фигурки маленьких людей... Дети плотной толпой окружили высокого человека...
Я остолбенел. Горло сжал спазм, мышцы напряглись, как для прыжка...
Крысолов!
Крысолов здесь? Да! Я помню его чуть сгорбленную фигуру, тяжеловатую поступь и этот голос, этот звук - стон выманивающей крыс дудочки. Это он!
Ветер доносит запах пота, крови, гноящихся ран, поноса.
Неужели Крысолов ведет за собой детей - так же, как столько раз уводил за собой крыс?
На нем такой же плащ, такая же одежда, как и на тех, которые стреляют. Башмаки тяжелые, подкованные, массивные. За спиной автомат. Я чувствую запах металла и пороха, который я так ненавижу. Они проходят мимо меня, а я, невидимый, в темноте, не убегаю - напротив, иду за ними, зная, что после людей всегда можно найти какие-нибудь съедобные отбросы.
Крысолов и дети бормочут, шепчут, сопят. Они уже перешли через площадь, миновали мост, сворачивают в улочку, ведущую под железнодорожный виадук, туда, где когда-то были склады древесины, а теперь ветер приносит все новые слои пыли и песка.