Страница 34 из 84
Меня клонит в сон, мне хочется спрятать голову под крыло.
Я не полечу к морю, потому что боюсь упасть. Боюсь, что над светлой, гладкой, сверкающей поверхностью мне станет страшно, что мне не хватит сил, чтобы вернуться. Зачем лететь к морю, если в щели между камнями, на парапете разбитого окна, в любом помещении так безопасно не дует ветер, не обжигает солнце, не льет дождь...
В молодости я не задумывался об этом. Даже мой страх тогда был иным. Старость дала мне знания, которыми я все равно уже не успею воспользоваться. Молодость старается преодолеть страх, а старость к страху привыкает.
Я притворяюсь рассудительным, а ведь это - всего лишь попытка избежать боли, это - просто отчаяние.
Я отхожу от зеркала, стою на окне над поросшей травами улицей. От стервятника остались лишь обрывки крыльев и голова с раскрытым клювом, которой теперь играют волчата. Они хватают ее зубами, подбрасывают вверх, катают по траве, слизывают кровь с камней. С колонн доносятся вскрикивания перепуганных стервятников. Они слетелись сюда, привлеченные предсмертными криками сородича. Стервятники вытягивают свои голые шеи по направлению к волкам, грозно раскрывают клювы и злобно шипят.
Издалека доносится крик сороки. Я открываю глаза. Следующий крик еще ближе. Я оглядываюсь по сторонам - а может, это Сарторис? Но ведь Сарторис давно исчез. Сороки перепрыгивают с одной стены на другую, скачут с ветки на ветку. Они ходят, летают, прыгают, пугая мелких птиц. Ими командует Кривоклювая. Она не обращает на меня никакого внимания.
Галки тоже совсем другие... Тех, вожаком которых я когда-то был, я встречаю очень редко. Они больше не узнают меня, не летят за мной, не отвечают на мои призывы. Лишь теперь, поглядев в зеркало, я понимаю почему... Мои перья выцвели, ноги уже не такие упругие, не такие прямые, как раньше.
Пора лететь к морю. Солнце поднимается выше, греет старые, усталые кости... Пора лететь... Красные голуби, как всегда, воркуют на карнизе. Помнишь ту голубку, умчавшуюся прочь от дымящихся руин? Может, она вернулась? Может, теперь защищает от врагов своих неоперившихся, слепых птенцов?
Я лечу к морю... Лечу вдоль освещенного солнцем морского берега.
Нет. Это всего лишь сон. Я лежу в устланной пухом и шерстью узкой нише и разговариваю с Кеей, с Ми, с Кро, с самим собой.
Я хочу полететь к морю. Там в песке прячутся мелкие ракушки и прозрачные рачки. Там всегда можно досыта наесться. В море впадают потоки холодной, чистой, пресной воды.
- Летите за мной!
Меня мучает жажда - клюв раскрывается шире, я лежу под стеной.
Я закрываю глаза, и снова мне снится, что я лечу. Разве это сон? А может, я и вправду лечу к сверкающему впереди берегу, где можно наесться и напиться, а потом погоняться с крачками, летая вдоль берега?
Я все хуже вижу окружающие меня стены, лучи света, птиц... Все более далекими кажутся и земля, и небо.
Я больше не чувствую ни голода, ни жажды. Я проснусь завтра. Взлечу высоко - выше, чем взлетал когда-либо раньше...
Завтра. Да, завтра.
- Летите за мной!
- Летите!
- Ле...
Сарторис
Ты - матовая белизна и сверкающая чернота...
Днем и ночью твои перья отсвечивают светом,
отраженным от украденных колец,
которые ты все время
передвигаешь, раскладываешь, расставляешь
в надежде, что они даже во тьме будут освещать
твое гнездо...
Веточки, прутики, стебельки, травинки, косточки, шерсть, бумага, обрывки ткани. Сквозь щели просвечивают темно-зеленые пятна хвои, плюща и вьющихся растений, они переплетаются, сжимая в своих объятиях стволы и ветви. В полумраке гнезда раскрытые клювики с желтыми наростами кричат во все горло:
- Есть хочу! Есть хочу!
Огромный клюв впихивает мне в глотку толстую раздавленную личинку. Я проглатываю ее и затихаю. Родители то и дело влетают в гнездо, стараясь по справедливости делить еду между дрожащими, кричащими клювиками.
Когда Дов улетает, Пик остается сторожить гнездо. Если поблизости появляется волк, кошка или сова, на ее зов слетаются живущие по соседству сороки, отгоняя незваного гостя своими громкими криками.
Наши крылья и спины покрыты темными матовыми перышками, а грудки и бока пока еще совсем голенькие. В гнезде, защищенном от ветра густым переплетением веток, тепло, уютно, мягко. Дов приносит маленьких трепыхающихся воробьев, скворцов, дроздов, а иногда даже слепых голубят. Он сжимает их когтями, бьет клювом в затылок и делит добычу между нами. Насытившись, мы засыпаем.
Пока мы спим, Дов и Пик убирают из гнезда кучки наших испражнений, заменяют и укрепляют разболтавшиеся веточки, согревают нас, прикрывая широкими крыльями.
Дов приносит в гнездо мышей, полевок, хомяков, землероек.
Мы уже умеем придерживать когтями и убивать принесенную им добычу.
Лишь одной рыжевато-серой мышке, которую притащила в гнездо Пик, удалось удрать. В гнезде было довольно темно, Пик стояла у входа. Она держала за хвост мышь, изо всех сил старавшуюся вывернуться, вырваться у нее из клюва. Я подскочил поближе и случайно толкнул Пик. Кончик хвоста оборвался, и мышка скрылась в ветках, которыми было устлано гнездо.
Пик долго искала потерянную добычу, но наступившая вскоре ночь заставила ее прекратить поиски. Я не помню другого такого случая, чтобы пойманной жертве удалось уйти живой из нашего гнезда.
Птенцы подрастали, становились все более подвижными. Гнездо как будто становилось все меньше, все теснее.
Любопытство толкало нас к выходу, замаскированному веточками и клочками мха. Самая сильная из нас, Hep, распихивала остальных в стороны, толкалась, била клювом, вырывала самые вкусные куски, а когда я не хотел отдавать ей мозг лягушки или глаз птенца синицы, она так колотила крыльями, что я в ужасе прятался у стенки.
Hep подсмотрела, как родители открывают и снова маскируют вход. Вскоре она научилась отодвигать в сторону загораживающие проход прутики и стала высовывать голову наружу.
Дов и Пик наказывали ее за излишнюю самостоятельность, однако Hep, стоило нам только остаться одним, тут же кидалась разгребать плотную массу перьев и мха, отодвигала в сторону искусно уложенные прутики и пыталась выбраться на самый край гнезда.