Страница 17 из 26
- Кнута те! Ишь рожа-то опухла. У-у, каналья! Чтоб до обедни стойла вычистил. Да не стой колодой. Харю-то скривил!
- Дык, не нальешь?
- Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?
Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы. А Евстигней, бубня в бороду, вышел из конюшни.
"Давно согнать пора. Одно вино в дурьей башке... Да как прогонишь?" подумал, почесав затылок Евстигней.
Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.
- Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.
Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:
- Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.
- Скоморох... А из опары-то что вытряхивал? Хе...
Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!
- Ты вот что... Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.
- Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.
Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.
- Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.
Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.
- Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!
Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.
- Помру за тя, Саввич... Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?
Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать...
Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить - и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.
Ныне же - ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.
Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, - остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.
Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.
- Не надо... Пусти!
- Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.
ГЛАВА 10
ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ
Позади послышались громкие выкрики:
- Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!
В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.
- Стрельцы, - насторожился Васюта.
Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.
- Господи боже... Что это? - изумленно и оробело прошептал Васюта.
Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а... колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.
За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцов, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.
Парни перекрестились.
- Что же это, а? - вновь недоуменно молвил Васюта. - Пошто колокол в клеть заключили?
Иванка кивнул на дорогу.
- Пошли.
- Там же стрельцы. Схватят.
- Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.
Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:
- Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!
- Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.
- Святой храм поруган. Богохульство, православные!
- Все беды от Годунова!
- Святотатец! Младого царевича не пожалел.
- А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.
- Посадских исказнил смертию, душегуб...
Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.
- Куда колокол везут, отец? - спросил его Болотников.
Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.
- Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, - угрюмо ответил старый нищий.
- За что? - живо обернулся к нему Болотников.
- За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Микита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.
- А этих за что? Пошто колодки вдели?
- То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михаила Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вековой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михаила Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло. Народ схватил и порешил Михаилу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.
Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.
- Выходит, и набатный колокол сослали?
- Сослали, сыне. За Камень45, в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.
- И колодников в Сибирь?
- Туда, сыне. Убоги они, немы.
Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.
Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:
- На кол Бориску! На кол ирода-а-а!
Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.
Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:
- На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!
Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.
- Не лезь. Посекут.
Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроптала: "Юродивых во христе даже цари не смеют трогать".
- Грешно, стрельче.
- Тиша-а-а! - рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.
Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.
- То река Ишня, - молвил Васюта.
Река была широкой, саженей в пятьдесят.
Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул: