Соленая падь

Также строго требую от всех военно-революционных комитетов не прекращать работу по заготовке пик".

Далее Мещеряков вменил в обязанность комсоставу армии выделить самых сознательных, идейных и честных крестьян-армейцев в особые роты спасения революции. Роты спасения существовали уже не первый день, это Мещерякову было очень хорошо известно, но теперь следовало во всеуслышание объявить о них. О высоком их назначении.

Он и объявил.

Потом утвердил новый районный революционный штаб в Медведке, в составе волостей Медведковской же, Угловой, Облепихинской и Бураковской.

Сведения о появлении нового РРШ доставила среди военной информации армейская разведка, и, должно быть, этот факт стал известен ему даже раньше, чем главному штабу.

И хотя никогда прежде Мещеряков гражданским устройством не занимался, не касался его ни с какой стороны, но тут решил приложить руку. Ко времени это было - приложить.

И, наконец, последний параграф гласил:

"В должности комиссара Объединенной Крестьянской Красной Армии окончательно утверждаю товарища Петровича Павла Ивановича".

А затем уже и подписался: "Главнокомандующий ОККА - Мещеряков".

Давненько он таким образом не подписывался.

"Хватит партизанщины и неразберихи! Хватит ее навсегда! - подумал он, закончив приказ. - Мало ее, что ли, когда ты сам вокруг себя тоже ее делал и создавал! Ну, теперь все! Да здравствует новая и правильная жизнь! Новый счет - это же как новое рождение!"

И приказ, который он только что подписал, тут же зажил самостоятельной жизнью, обязывал, требовал, внушал.

Легко было этому приказу подчиняться, для начала - еще и еще перечитывать его, еще дополнять в деталях.

К параграфу о ротах спасения революции Мещеряков приписал: "Вышеуказанные роты ни в коем случае не должны быть создаваемы при полках и даже при дивизиях, кроме как непосредственно при штабе армии. Штаб армии уже по своему усмотрению придает их тому или иному подразделению или использует самостоятельно". Очень правильное было дополнение.

А все равно параграф оказался не исчерпан. "Кого же назначить командиром этих рот? - подумал Мещеряков. - Хорошо бы Гришку Лыткина, но слишком еще молодой". Во всяком случае, руководство ротами спасения следовало возложить на одного из тех командиров, которые прошли вместе с главкомом недавние бои под Моряшихой и оказались в курсе реорганизации главного штаба, которую Мещеряков почти что осуществил.

Слова "реорганизация главного штаба" ему сильно понравились. Может быть, не раз еще приведется говорить эти слова и про себя, и даже вслух?

И Мещеряков вошел в соседнюю комнату, а там на широченной деревянной кровати без подушек и одеял прямо поперек потрескавшихся черных досок лежал Жгун. Не то спал, не то не спал. Как только Мещеряков к нему вошел, приподнялся, протянул за приказом руку.

Прочитав параграфы, Жгун длинным сухим пальцем указал на бумажке:

- Вот сюда... о том, что ты призываешь к решающему сражению. Вот сюда!

Мещеряков кивнул. Он и сам все еще подозревал, что в приказе не хватает каких-то слов. Он вернулся, снова и очень старательно обмакнул ручку в чернилку.

"Призываю всех и каждого солдата и командира на подвиг. Победы, до сего времени нами одержанные, - это лишь начало решающих сражений, которые в настоящее время будут разыгрываться на истерзанных наших полях и нивах, писал он снова. - С верой в правое дело, в мировую справедливость человечества, с желанием победить или помереть каждый из нас вступает нынче в эти грозные сражения. Наша победа - неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией - неизбежен!"

И с каждым словом все больше волновался, все больше чувствовал, как снова становится главнокомандующим, как по новому счету будет воевать с противником. Одернул на себе гимнастерку и строевым шагом вернулся к Жгуну, громко прочитал ему и этот параграф.

Жгун встал, тоже слушал. Стоял "смирно". Потом сказал:

- Безотлагательно разошли по армии. Сейчас же!

После того как Мещеряков уходил под Моряшиху, они со Жгуном встретились сегодня впервые. Жгун глядел пристально, то и дело подтягивая на перевязи руку. Должно быть, все еще сильно болела у него рука. Повторил еще раз:

- Пошли по армии безотлагательно. До начала совещания. - Опять сердито посмотрел на Мещерякова. Такого взгляда у своего начштабарма Мещеряков не видел, не приходилось. - Так вот, товарищ главком, нынче спросят с тебя ответ. И всем нам тоже необходимо понять - что мы делаем? Иначе - как же делать дальше? По чести и совести?

- Одержу победу - вот мой суд, мое оправдание. Все, что касается приказа, - пойдет срочно, экстренно, строго секретно, - ответил Жгуну Мещеряков.

А нынешний суровый взгляд Жгуна был даже мил ему.

В полдень стали собираться в Протяжном представители районных и главного штабов. Мещеряков рассматривал людей.

Были лица известные - все тот же Брусенков, Довгаль, Толя Стрельников, Тася Черненко. Были Петрович и бывший комполка двадцать четыре, ныне комдив-один. Он уже сделал несколько небольших, но удачных сражений, успел. В самом деле - расторопный парень.

Появился краснолицый представитель какой-то вновь восставшей местности, расположенной на севере, в самом урмане, после - начальники и комиссары отдаленных районных штабов, их в разных местностях называли тоже по-разному.

Всего человек двадцать - двадцать пять.

Представители Луговского районного революционного штаба были нынче в центре общего внимания.

Почему-то вдруг вспомнили все разом, что и восстание загорелось именно в Луговском, потом пошло и пошло по Нагорной и Понизовской степям, осенью прошлого года перекинулось в Верстово, а ранней весной - в Соленую Падь; что Луговской РРШ - самый крупный по числу волостей.

Представителей Луговского РРШ было двое, ни того, ни другого Мещеряков никогда прежде не видел. Один из них - высокий, лысый - подошел к нему:

- Кондратьев!

Поговорили.

Кондратьев - из питерских, из рабочего продотряда - оказался в курсе военных событий на Освобожденной территории.

Мещеряков зорко приглядывался к собеседнику. Слухи о человеке с некоторых пор были повсюду - в здешней местности и в Верстовской. Говорили смелый человек, очень головастый и - кремень, бьется с белыми насмерть.

"Все правильно, - думал Мещеряков, разговаривая, слушая тяжковатый, нутряной голос Кондратьева. - Правильные идут слухи, такой он и есть, этот человек..."

Приятно стало. Радостно как-то.

После Мещеряков спросил:

- А напарник твой?

Он подумал, что если Кондратьев - человек пришлый, так помощником у него обязательно должен быть кто-нибудь из местных мужичков. Может, известный Мещерякову не в лицо, так снова понаслышке.

Но и второй представитель оказался не кто-нибудь, а матросик. По веселому синему рисунку, выползающему из-под рукава на кисть правой руки, это было видно. Напирая на "о", матросик сказал:

- Говоров Андрей...

Пороховой. Через огонь, воду, медные трубы проходил не раз. Невысок, двигается, говорит будто бы с ленцой. Кое-что от матроса образца 1917 года и до сего дня оставалось: татуировка, сердитый вид.

- Балтика? - спросил Мещеряков.

- Черное море.

- А-а-а... Черное.

- Не нравится?

- Черное - оно в пятом году хорошо себя показало. А в семнадцатом, при полном одобрении тогда еще морского Колчака, посылало делегацию в Питер. Триста человек. Агитировать за продолжение войны до победного конца.

- А ты - знаешь?

- Знаю. Видел, делегатов этих в Питере таскали по нужникам. Макать. Смотреть не ходил, дошло ли до конца - говорить не могу.

Мещеряков хотел пошутить, а матросик в лице переменился.

- Говоришь по-чалдонски. А в Питере бывал! Уже не с той ли пехотой, которую временщики к себе на помощь вызывали?

Вот так пошутил. Познакомился!

- Не с той... Был делегатом от фронтового солдатского комитета к Питерскому Совету.