После инфаркта

Что там у старушки было-то, сотня рублей - пять, того меньше, долларов. Вряд ли, но все-таки возможно, что и на иссохшей своей груди она еще сотню припрятала. Подальше упрятала, чтобы не украли.

Но ведь у толпы своя была логика: дело-то стоит одну-две сотни, не больше того. А вот кое-кто в три часа ночи выносит из Кремля (на избирательную президентскую кампанию, надо полагать?) коробку, в коробке, говорили, - пятьсот тысяч долларов. Активисты были задержаны кремлевской охраной - и что? И ничего. До сих пор ни судов, ни другого какого-либо разбирательства не было.

А вот еще недоумение: среди всей этой лжи, коррупции и криминализации существовала-таки малочисленная, но русская же интеллигенция. Щепетильная, как и та, что была в самом начале двадцатого века, в самом начале, чуть ли не до революции 1905 года. В то время подобные представители России редко-редко были интеллигентами потомственными, второго или даже третьего поколения. Они происходили из тех, кто именовался "народом", - из крестьян, из мещан. Ну, скажем, как Чехов Антон Павлович вместе со своими братьями.

Так ведь и нынче так же: интеллигенты России современной - это тоже выходцы из семей крестьянских, семей мелких служащих, учительских и медицинских, которые нынче обещаниям власти не верят. Сил нет верить: они, интеллигенты, при смерти.

В чем же все-таки дело - почему Смирнов ни под каким видом не хотел быть человеком не русским? Он ничуть не упрекал тех прекрасных специалистов, умных людей, кто смотался "за бугор" - в Америку, в Германию, в Австралию, но сам к этому никогда не был готов, сам себе этого не представлял хотя бы краешком сознания. Не мог. Чтобы уехать куда-никуда и там уже не голодать, не ждать нищенскую зарплату по полгода, а то и больше, не перебиваться с хлеба на воду, не мучиться проблемой, у кого бы из знакомых занять, - а жить сегодня, как жил вчера. И завтра тоже как сегодня.

Нет, не смог бы Смирнов жить по неизменному западному порядку. У него ведь его письменный стол уже был бардаком из бардаков: бумаги, бумажонки, газеты, варианты, черновики, наброски, вставки в еще только задуманные сочинения, конверты. Места для машинки не хватало, он ставил ее на стул рядом со столом. Он нужную вот сейчас, немедленно, страничку искал полчаса, ругая самого себя всяческими словами, но иначе у него, хоть убей, не получалось. Вряд ли где-нибудь в Европе нашелся бы такой же письменный стол. В России - другое дело.

Да, он собирался все эти бумажонки со стола сгрести, изорвать к чертовой матери и никогда-никогда к ним не возвращаться. Не собрался. И, пожалуй, это было скорей хорошо, чем плохо. Пожалуй, по-другому быть у него и не могло.

А может быть, в этом и дело: перед Россией уже который век стоит вопрос: как жить? Как быть?

И вовсе не была она единственной страной, перед которой стоял этот вопрос, но решала она его по-своему, наглядно показывая и доказывая человечеству, как жить нельзя, невозможно.

Все может быть: а вдруг Россия догадывалась, что человечество живет и руководствуется не своими знаниями, а своими незнаниями? Не своим бытием, а своим небытием?

Смирнов, тот всегда чувствовал свое небытие где-то совсем рядышком. Если не с детства, так с юности воспринимал его как нечто совершенно естественное. Такая особенность не то характера, не то мышления.

Еще - инфаркт. Еще - возраст. Все вместе взятое предоставляло ему возможность легко уйти с работы. Он и ушел, подал заявление не моргнув глазом, ничуть не сомневаясь, что только так и надо, хотя редакторский персонал очень просил его остаться, бывать в издательстве хотя бы раз-другой в месяц.

У русских людей нет достаточного чувства обязательности жизни. Жизнь того же Смирнова была для него не столько жизнью, сколько подготовкой к тому настроению, с которым он когда-нибудь, вот уж скоро-скоро, умрет.

Детство у каждого взрослого человека уж очень затягивается, успевая заложить в него множество вопросов без ответов. (Вопросы Толстого, Горького, Короленко.) Вот они и теснят взрослость. Даже склонность к людоедству жизнь не успевает изъять: недавно Смирнов прочел, что в Южной Америке пойман человек, который на своем веку съел пятнадцать мужчин женским мясом он пренебрегал.

Людоедством, собственно, была и попытка Ленина (обошлась в миллионы человеческих жизней) пустить на слом десятки кораблей, а из остатков построить один-единственный корабль.

Под конец жизни Ленин понял: не выйдет! - и ввел НЭП, но было уже поздно: на смену пришел еще больший ленинец, чем Ленин, - Сталин. Вот и нынче к власти рвутся строевые генералы - с генеральской лирикой и с ленинскими замашками. Жириновский - тот уже обзавелся полковничьим мундиром - пойдет на фронт Третьей мировой.

Самым древним языком был язык движения; вот он, этот язык, и господствует по сие время: двигаться только вперед, а к чему, к какой цели - дело второстепенное.

Очень странно было Смирнову просыпаться и жить после своего астрономического сна; кроме всего прочего, Смирнов еще и уверился, что он уже мертв: не дано было, казалось, живым людям увидеть то, что увидел он, и остаться при этом снова в живых. Как так?! Он уже вступил в тот свет, который человеку земному постигнуть не дано: никого вокруг тебя нет, ничего вокруг тебя нет, нет и тебя самого... Это ли не тот свет, который поистине противостоит этому? Который извлекает не абсолютный и абсолютно бесцветный свет из полной тьмы, а цвет из солнечного света? Что может быть светлее? Практически и теоретически?

Ну а в Вихревой системе, там-то как? Есть ли люди? Если есть - так же, как на Земле, дети играют во взрослых, которые все-все понимают, а взрослые - в детей, которым не дано понять больше, чем они по-детски понимают...

Уж очень было не по душе умирать в системе, которая через десять лет войдет в историю России как "период хаоса Ельцина" (и его оппозиционеров). А время Америки - как время блуда, клятвопреступления ее президента и окончательного завоевания всего мира через НАТО! Поплевывая на ООН...

Смирнов не умел, так и не научился, не спать. Уж если он улегся на ночь, так обязательно должен был уснуть, а не слушать, что и где гудит где ветер, где далекий самолет, а где совсем-совсем близко ворчит на судьбу собственное брюхо. Поэтому Смирнов в любых дозах принимал снотворное (одновременно со слабительным).

Если же его миновал сон, тогда на него наваливались вопросы, именно все эти безответные вопросы.

Или вся страна болеет его болезнью старости, думал он, или это он болеет ее болезнью?

Вот и на работе... То какой-нибудь бездарный автор приносил рукопись с конвертом:

- В конверте - две тысячи зеленых, напечатаешь - они твои!

Другой, понаходчивее, предлагал:

- Доходы моего предприятия будут поступать на банковский счет твоего издательства. Десять процентов - твои, что хочешь, то с ними и делай, с этими процентами. Это в три-четыре раза повысит доходность твоего "Гуманитария".

И ведь все это и многое другое говорилось тоном самым обычным, никакого заговорщического оттенка, никакой секретности, речь как будто шла о чашке чая, безо всякой выпивки. Смирнов догадывался: в фирме "Феникс-Два", а то и в самом издательстве завелся наводчик, он и объяснял посетителям такого рода, когда прийти, о чем поговорить заранее. Мало того, проводилась предварительная подготовка: два его заместителя, имеющие отношение к финансам издательства, были побиты кем-то во дворике, который надо было миновать при входе-выходе из издательства.

"Здесь безобразия", - писал в своих многочисленных анонимках завхоз Коробейников, которого по новому штатному расписанию предлагалось уволить.

Смирнов с постинфарктной тоской оглядывал свой захудалый домашний кабинетик-спальню, книги на полках, на шкафах, в стопках на полу и подоконниках. Он их никогда не читал, только покупал, почти все прочитала жена: она страдала бессонницей и читала ночи напролет. Само собой, Смирнов ночами и на свой письменный стол взглядывал с укоризной. Жена тоже старела, но никогда ничем не возмущалась. Никогда не говорила "может быть", "а вот если бы"... Не то что Смирнов, который "может быть" и "если бы" произносил повседневно и по многу раз.