Комиссия

- Это о высшей справедливости ты вот так отзываешься?

- О ей! В человеческой привычке пятаки медные и те уворовывать, а тут - справедливость и останется целехонькой? Да никогда! Она же такая лакомая, а ты думаешь, все будут круг ее ходить, облизываться, а руками постесняются тронуть? Ха-ха! Да сопрут ее в одночасье и даже - при полном солнечном освещении! Кабы иначе в жизни делалось, так жизнь давно уже справедливой была бы! Сопрут либо на што-нибудь перелатают. Я позавчерась в газетке в кадетской прочитал: "Революция - это поменьше работать, побольше получать!"

- Наоборот, Обечкин! Революция - это огромный подъем народного духа и самодеятель-ности! Вот как сию минуту у нас нынче, в Лебяжке! А ты не кадет ли?

- Ну, к чему мне? Я беспартийный пахарь, а более - никто! Войны не хочу - какой же я кадет?

- Не хочешь, а от гражданской войны в России тоже прибыли ждешь: ежели российский мужик и российская же Советская власть землю обратно помещику не отдадут, отстоят, так и нам в Сибири облегчение с земельной арендой выйдет, и мы казачишек с ихними наделами по сотне десятин - тоже потесним! Это ты, поди-ка, хорошо понимаешь! Про Советскую-то власть! Про большевиков!

- Как все. Как все понимают, так и я - беспартийный пахарь! Когда какая власть сильно наверху - почему бы и не быть за ее? Беспартийному-то пахарю?

- Э-э-э... - тихо произносил Саморуков, наклонясь к Устинову, - и все про жизнь! Научились-то как говорить об ей - страсть! Ишшо года два назад сроду и не было такого разговору, таких слов среди мужиков! А нонче говорят все про жизнь без краю, днем и ночью, тверезые и пьяные, а жить-то всё одно никто не умеет... Жить, Никола, никто не умеет - как было, так жить уже никто не желает, а как будет - никто не знает! Вот хотя бы сёдни - нету же среди нас всех Севки Куприянова?

- Нету его, Иван Иванович. Я это сильно нынче заметил. В обиде он...

- И Гришки Сухих - тоже нету!

- И его...

- Многих других нету. Кудеяра, к примеру...

- Ну, Кудеяр - это бог с ним. Он только и знает, что конец света провозглашать.

- Смирновского нету, Родиона Гавриловича.

- Энтого - жаль. Жаль, что нету. Хотя он слишком уж военный человек. Ему гражданские всякие дела как бы и лишние. Ну, а что же, Иван Иванович, что их всех нету?! Только и делов! Нету и нету! Значит, не желают быть.

- Значит, обратно, Устинов, не выходит такого случая, чтобы хотя бы в одном каком-то деле все были как один. Чтобы хотя раз единственный было как в сказке: все за одного, один за всех. Нет, не умеют люди между собою жить! Воевать друг с дружкой, энто - да, энто - умеют! И мы вот все, сидящие нынче за длинным столом, провозглашающие разные слова, - мы, может, гораздо ближе к междоусобной войне и к убийству друг дружки, чем к равенству и к братству, о коих без конца и краю сейчас говорим и толкуем?! А когда многие не захотели прий-ти сюда - это сильно плохо, Никола. В ранешнее время энтого не было. В ранешнее время гово-рилось - собираемся все как один все и приходили, больные и те на карачках приползали.

Устинов промолчал.

Зато Дерябин, сидя неподалеку, слышал Ивана Ивановича и тотчас откликнулся на его слова:

- А мы, гражданин Саморуков, обойдемся! Без тех, кого среди нас нонче нету, кто и всегда-то отказывается от народу. И даже - без тех, кто для виду - с народом, а в действительности против его и только и делает, что морочит народу голову!

- Как же ты без их думаешь обойтиться? - поинтересовался Иван Иванович у Дерябина. - Как бы их совсем не было в нашем в лебяжинском обществе, тогда - понятно, нету их и нету. А когда они всё ж таки в ём есть? Существуют?

- А вот на то и война, чтобы окончательно и навсегда разрешить вопрос, всякое несогласие между людьми!

- Ты, гражданин Дерябин, завсегда хорошо знал, что и как нужно делать. Другие, бывало, думают, голову свою и так и этак ломают, а ты - раз-два! и готово, узнал!

- Человек потому и человек, а не скотина какая-нибудь, что он всегда должен знать, что и как необходимо делать, как поступать, как ломать жизнь по-своему!

- Понятно! - согласился Иван Иванович. - Тольки я не замечал, чтобы у тебя на ограде, в доме и на пашне, гражданин Дерябин, был порядок. Какой должен быть, когда ты в любом случае знаешь, как надо правильно сделать.

- Так! - согласился Дерябин. - Порядок есть на ограде Гришки Сухих. Так, по-твоему, Гришка правильно всё делает, да? Он знаток, да? Эксплуататор и буржуй? Он?

Иван Иванович вздохнул и сказал:

- Обои вы против общества. Только с разных концов!

А посередке стола, где сидело много женщин, затеялись сказки.

Лебяжинские сказки совершенно были особые. Они говорились по-разному и со смехом, и печально, и была у них своя история. История подлинная - она шла с тех времен, когда на бугре между озером и бором, на месте нынешней Лебяжки, столкнулись две партии пересе-ленцев - староверы-кержаки и другие, откуда-то из-под Вятки, их в ту пору прозвали полувятскими.

У кержаков на землю прав оказалось больше - они стояли на этом бугре станом, посеяли и пожали урожай, но было это в походе, временно - старец Лаврентий вел их от царицы-немки вовсе не сюда, а в дальнюю даль, за море Байкал. И, сняв здесь урожай, они пошли на восток. А на востоке, за морем Байкалом, вот что случилось: они раскололись между собою.

И одни остались на той пустынной забайкальской земле, а меньшую часть другой старец, Самсоний Кривой, повел в обратный путь. Он повел их к тому месту, на котором они однажды сеялись, которое многим и глубоко запало в душу: бугор травяной зеленый, озеро глубокое, бор синий, а далее пашенная, цельная земля без краю. И не икона эта картина, а всё равно как лик Христов.

Почти год вел Самсоний Кривой обратно к этому лику свою паству, семей более двадцати, истово замаливая в пути грех, который он взял на свою душу расколом с великим старцем Лаврентием.

Из-за этого греха и отчаяния был обратный путь еще тяжелее, чем путь вперед, на восток, за море Байкал, и шли поселенцы от зари до зари, а во тьме лишались сна и шептали вслед за Самсонием покаянные молитвы. Были среди них слабые телом либо духом - померли все, и медленно шли они, оставшиеся в живых, и достигли обетованной той земли, зеленого того бугра между бором и озером уже под зиму, даже не имея какого следует зимнего запаса пропитания. А достигнув его, не поверили своим глазам: с бугра зеленого уже избяные дымки тянулись в небо и сами избы не совсем худо-бедно, а ладно были поставлены. На одной избе так и петушок резной весело торчал, красовался, только что не кукарекал.

Это и были полувятские - тоже семей десятка два.

- Сгиньте! - сказали им кержаки. - Земля есть сия наша - мы по ей первую борозду прокладывали, мы в ее первое же зерно бросали - сгиньте, не то пожгем! Убьем! Всё исделаем с вами - сгиньте! - И для начала и показа сожгли крайние две избы: вот как будет со всем вашим селением!

Но полувятским в зиму уходить, бросать новенькие подворья тоже было нельзя, тоже гибель, и они сказали кержацкому табору:

- Вы, правда что, сильнее нас - мужиков у вас поболе. Зато у нас имеется девок шестеро, шестеро невест - давайте родниться?! Породнимся, а родственникам уже тесно не будет, на родственников места хватит уже с избытком!

- Ах, богохульники! - отозвались из табора. - Да чтобы наши парни взяли за себя трехперстниц блудных?! И посеяли бы антихристово семя, а в душах человеческих - страм и позор?! Чтобы еще и еще оскорбили они веру истинную! Чтобы навлекли на головы свои проклятия всего раскола! Убьем вас! Пожгем вас всех, как пожгли уже два антихристова ваших жилища. Здесь Сибирь, начальство далеко, жаловаться некому!

- Ну и пожгите! - отвечали им полувятские. - И убивайте! После живите просто так, без жен и девок, без семени и племени! Изводите нас и сами исходите в тот же прах! Как вы без девок станете жить, как множиться и откудова вам еще ждать такого же пришествия?!