Ирунчик

А сосед Попова по палате, огромный, голодного вида мужик Сысоев ему недавно отняли левую ногу выше колена, начал, кряхтя и матерясь, подыматься с койки. Встал, оперся на костыль, в другую руку взял палку и медленно двинулся на Попова.

Не то чтобы Сысоев был возмущен речью Попова, нет, просто ему предоставился случай огреть человека костылем. Он был поддавши: незадолго до того "строили" в туалете один одноногий, один однорукий и еще один с пулевым ранением в живот; все остались довольны.

Тот, что с пулевым, был не из второй, а из первой хирургии, и оттуда пришел слух, что бедняга загибается. Врачи суетятся, но толку не видать. Должно быть, это тоже подействовало на Сысоева, и вот он медленно, не очень уверенно двигался на Попова, примериваясь шарахнуть его костылем в

живот.

Попов стоял неподвижно и улыбался.

И тут в палате появился доктор Хомин.

При виде доктора Сысоев тотчас развернулся и заковылял к своей койке. Хомин погрозил ему пальцем, подошел к Попову, приобнял его:

То, что вы говорили, надо обсудить вдвоем. Пойдемте ко мне в кабинет.

Уединенная беседа продолжалась минут двадцать, потом Хомин проводил Попова к его койке:

Вам надо лечь и отдохнуть. Постарайтесь заснуть...

Хомин вышел в коридор и подозвал Ирунчика:

Оформляй, Ирунчик, документы на перевод Попова в психлечебницу.

Ой! отозвалась Ирунчик. У них там еще хуже, чем у нас. Гораздо хуже!

Конечно, хуже! согласился Хомин. У нас как? Мы между нами и психическими разницы не делаем, а там все на этом построено: чуть что смирительная рубашка! Оформляй, Ирунчик!

В соседних палатах завидовали:

В седьмой интересно, а у нас ничего не происходит. Не случается. Нам бы своего Попова либо еще кого.

Вся эта сцена не произвела на Ирунчика особого впечатления грубость и глупость, больше ничего. Конечно, было жаль Попова уж в психушке-то ему достанется, но перед глазами стоял доктор Хомин, она мысленно могла повторить чуть ли не каждое его движение, каждый его жест и слово. Как приобнял растерянного, с выпученными глазами Попова, как отвел его в свой кабинет, как из кабинета проводил обратно в палату, уложил на койку, стал уговаривать Попова уснуть. И надо же Попов действительно уснул!

Мужская доброта, мужское желание кому-то помочь всегда трогали Ирунчика. У женщин, казалось ей, это в природе вещей, женщины вынашивают детей, рожают их, выкармливают грудью и еще много-много лет, чаще всего до самой своей смерти, заботятся о них.

Не удивительно, что часть этих забот они переносят и на больных в случае, если становятся медиками.

Другое дело мужчина. Происхождение такой заботливости у мужчин Ирунчик не могла объяснить, гораздо проще было объяснить грубость и звероватость Сысоева, который еще секунда-другая и ударил бы Попова костылем. Нет, доктор Хомин был человеком и впрямь исключительным. Не зря в отделении только и слышалось: "Хомин велел...", "Хомин назначил...", "Хомин ругался...", "Хомин сделал операцию...". Все говорили так, а Несмеянова с особенным чувством, словно о каком-то чуде.

И для Ирунчика тоже было удовольствием внушать молодым сестричкам, таким, как Молина (у которой со стола недавно украли две простыни), что работать в отделении Хомина большая честь. Не было врача, который вот так же просчитывал бы в уме болезнь человека словно шахматист шахматную партию, который понимал бы больных так, как понимал он. А ведь зав. отделением это не столько лечащий врач, сколько хирург и администратор. Требовал же он от сестер и врачей больше и больше потому, что все больше и больше требовал от самого себя.

Итак, Попова перевели в психушку, но неприятности в седьмой палате на этом не кончились. Дня за три до выписки Сысоев сильно помрачнел, сидел неподвижно и постукивал костылем об пол. Должно быть, выписываться не хотелось: в больнице он жил хоть и голодно, но все равно вольготно. И вот он ткнул ножом в живот своего соседа Басманова, который был наперсточником и обыграл Сысоева.

Тотчас из горздрава приехали два чиновника. До сих пор горздравских

никак не могли дозваться, чтобы они своими глазами посмотрели, в каком состоянии больница, какие на койках простыни, какие на больных пижамы, какие лекарства есть, а каких нет, а тут сразу двое явились. Безо всякого запроса.

Им тут же стали показывать палаты, жаловаться, спрашивать, когда же наконец выплатят зарплату за последние три месяца.

Не наше дело! Для этого в аппарате другие люди, а мы приехали по делу поножовщины во втором отделении хирургии!

И принялись допрашивать Басманова с Сысоевым.

Басманов, скорчив скорбную физиономию, официально заявил, что у него к Сысоеву нет никаких претензий:

Пошутил человек! Ну и что? Я с ним в наперсток тоже пошутил.

Сысоев же сделался куда как серьезным и стал молоть чушь: это, мол, доктор Хомин подговорил его ткнуть Басманова ножом в брюхо.

Инспектора горздрава и те не поверили, но все равно потребовали от главного врача уволить Хомина.

Главврач сказал:

Ухожу и я. Наконец-то появился убедительный предлог. Давно жду предлога уйти, чтобы совесть при этом осталась чиста! Кто из вас желает занять мое место?

Все оцепенели. Хомин не говорил ни слова, Несмеянова побледнела. Первой пришла в себя Ирунчик:

Какое, спрашивается, это отделение без Хомина? Без Несмеяновой? Вот и мне тоже пора кончать этакую жизнь... Да как они смеют?

В итоге все осталось как было, но Сысоев задержался в больнице еще на несколько дней...

Именно в эти мрачные дни Ирунчик заметила, что к больному Казанце ву она относится не так, как к остальным больным. С особым интересом... Все некогда, все бегом-бегом а с Казанцевым, однако, успевала поговорить.

Его койка стояла в углу все той же седьмой; придвинешь стул, сядешь и остаешься как бы один на один. Русая бородка, голубые глаза, голос не хриплый и не крикливый. Нормальный... Лежал Казанцев с ножевым ранением правого плеча, поправлялся медленно.

Больные как? Чуть мужик среднего возраста оклемается, уже норовит похватать сестричку за коленку, а то за грудь. А Казанцев тот ни-ни. Лишь раз его рука оказалась на коленях Ирунчика, но тотчас руку отдернул и заморгал-заморгал смутился.

Разговаривали редко и недолго, однако Ирунчик знала о нем больше, чем о ком-либо другом.

Бомж-то он бомж, ночевал на вокзалах, на чердаках высоток, на свалках промышлял, но и подвизался в каком-то театрике на незначительных ролях или же рабочим сцены. Был он хром... Не так чтобы очень, но и не так чтобы совсем незаметно. Выходя на сцену, наращивал подошву на левом ботинке.

Он кончил три курса филологического факультета, а уж Ирунчик-то знала, почему и как люди бросают вуз...

Мечтой Казанцева было сыграть чеховского дядю Ваню, обязательно хромого. Когда он сказал об этом Ирунчику, она тут же назвала его дядей Васей-Ваней. Смешно...

Дядя Вася-Ваня успел-таки убедить ее, что именно так и должно быть, что чеховский дядя Ваня чем-то обижен от природы...

Выписали Казанцева неожиданно и как раз в тот день, когда Ирунчик не была на дежурстве.

Вообще-то она радовалась, когда больной выздоравливал и уходил домой, но тут нб тебе грусть, беспокойство: как-то он там, без больницы? Где ночует? Что ест?

А еще случилась неожиданность: к ней подошла доктор Несмеянова и торопливо, с отчаянием заговорила:

О Господи, чего только с нами не происходит! Ни объяснить, ни понять! У меня с Хоминым... У него двое детей, нищенское существование у меня двое детей, нищенское существование. Сумасшествие, что ли? Может быть, свинство?

О романе Несмеяновой и Хомина знал весь персонал отделения, в соседних отделениях тоже знали, но молчали. Никто ничего не обсуждал.

Тем удивительней была для Ирунчика откровенность Несмеяновой, но эта откровенность не сближала, скорее разобщала.

Ты знаешь, говорила скороговоркой Несмеянова, мы с ним и в театре-то вместе не бывали, в ресторане не бывали: времени нет, денег нет. Мы только так где и когда придется. На ночных дежурствах. Ужасно все это, а порвать невозможно. Пытались не выходит.