Волчьи ягоды

Дверь закрылась, было слышно, как затихают на лестнице отцовские шаги. У Ярослава побелели губы:

- Это... жестоко. Почему он мне не верит, мама? Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело.

Снова и снова вспоминал последнюю встречу с Ниной, доискивался таинственного смысла чуть ли не в каждом ее слове, проникался тогдашним ее настроением.

- Нельзя было мне ехать в Мисхор, - сказал он Ремезу и молчание следователя воспринял как согласие. - Я не придал значения ее словам, думал... Не знаю, что и думал. Переспросил для порядка и успокоился.

Ремез и на это не отреагировал. Он был весь какой-то непредсказуемый, этот краснощекий старший лейтенант с крутым лбом, на который падали волнистые волосы. Видимо, прокуратура не случайно остановила свой выбор на нем, когда потребовалась помощь угрозыска. Ставил вопросы Ремез, казалось, нескладно, иногда такие, что и не поймешь, какое они имеют отношение к делу. Со всем, что говорил Ярош, соглашался, одобрительно кивал головой, однако позже снова возвращался к прежней теме разговора.

Постепенно Ярослав начал понимать, что следователь не такой простак, как казалось ему на первый взгляд. И, похоже, знает о смерти Нины что-то такое, чего не знает он, Ярош.

Подчеркнутая вежливость следователя стала раздражать Яроша. "Что за нею кроется? Не презрение ли? - думал он. - Может, Ремез считает, что меня волнует не столько смерть Нины, сколько степень моей причастности, и поэтому я выворачиваю перед ним душу?" Ванжа казался ему проще, прозрачней в чувствах и поступках. Только раз, по дороге из Мисхора в Симферополь, мелькнула мысль о возможной предвзятости оперативника к нему, Ярошу, но он сразу отбросил ее. Был уверен, что лейтенант Ванжа не способен на обман, хотя и не мог объяснить, почему воспринимал это как факт, который не требует доказательств.

Следователь Ремез такого доверия у Яроша не вызывал. Слишком придирчиво копался в самых незначительных подробностях. Вдруг пожелал, чтобы Ярош повез его в Дубовую балку. Среди ночи, непременно на "Яве", чтобы все было именно так, как тогда, когда записаны соловьи.

- Я тут как-то крутил вашу пленку, - сказал Ремез. - И знаете, давненько не испытывал такого наслаждения. Захотелось послушать этих чародеев не из железной коробки, а вдохнуть звуки вместе с запахами природы. Кажется, Брамс говорил, что восприятие музыки зависит от трех факторов: мастерства исполнителя, эмоционального уровня слушателя и условий среды. Так как - согласны?

- А вам в самом деле необходимо мое согласие? - спросил Ярош.

Ремез улыбнулся, округлив и без того круглые, по-девичьи румяные щеки:

- Значит, договорились.

Дубовая балка встретила их дремлющей тишиной. Только неутомимые цикады нежно стрекотали в травах, а в овраге квакали лягушки. На какой-то миг Ярошу показалось, что это выдумка: его пребывание в Крыму, путешествие на Ай-Петри, неожиданное появление Ванжи, смерть Нины, этот уж слишком вежливый следователь - все это порождение чьей-то болезненной и жестокой фантазии. Разве не вчера он продирался сквозь эти заросли за соловьиным концертом на радость Савчуку и всем слушателям популярной передачи "Природа и мы"? Завтра впервые в жизни он увидит море и начнет работать над выношенным в мечтах звукофильмом, а еще запишет голоса чаек.

Треснула ветка. Сзади, жадно вдыхая полной грудью ночные запахи, стоял Ремез.

Ярош вздохнул.

- Тут спуск, - сказал он. - Будьте осторожны.

Они сидели под дубом, слушали соловьев, а внизу, почти невидимый за прибрежным кустарником, бесшумно катил воды Днепр.

- Хорошо, ох как хорошо, - тихо говорил Ремез. - Честное слово, хочется забыть о всех хлопотах, раствориться в этой красоте.

- Как в песне: "Ночь стоит лунная, ясная, звездная..." - не удержался Ярослав. - Можно иголки собирать, можно - доказательства. Или вы не для этого сюда приехали?

Ремез бросил на него насмешливый взгляд.

- Разумеется, - сказал он. - Человек создает обстоятельства, но и сам от них зависит.

- Ну и как? Прояснились обстоятельства? Теперь вы уже можете сформулировать обвинение?

- Кому?

- Мне. Кому же еще. А впрочем, извините, я забыл, что на вопросы не имею права.

Ремез поднялся, зябко повел плечами.

- Нарву ромашек, - сказал он. - Моя Лиза пойдет в атаку: где был? А я ей букет ромашек...

Соловьи приумолкли. Ударила крыльями сова. Ярош лежал на увлажненной росой траве, смотрел, как меркнут, растворяются в вышине звезды. Вспомнил, что дома не знают, где он, и, наверное, мать не спит, прислушивается, когда скрипнет дверь. Мог бы и предупредить.

Зашелестели кусты. Из сумрака вынырнул Ремез, на ходу связывая букет ромашек коричневым стеблем дикого клевера.

- Вы тут не заснули?.. А я панских насобирал, душистых...

"Ява" стояла за бугром под шиповником. Ярош вывел ее на дорожку, неизвестно кем, возможно рыболовами, протоптанную от электрички до заросшего камышами берега, протер тряпкой сиденья.

- Я не ответил на ваш вопрос, - сказал Ремез. - Да пока что и рано. Скажу лишь, что у вас слишком туманное представление о работе следственных органов. Вам кажется, что у следователя одна задача: во что бы то ни стало доказать виновность. А невиновность? Кто будет доказывать ее?

Ярош молчал.

- Поехали, - сказал Ремез и улыбнулся: - Попадет мне от жены. Одна надежда на ромашки.

Ремез жил на улице Алхимова, кратчайший путь к ней лежал через Чапаевскую, но Ярош умышленно дал круг и какими-то темными переулками за элеватором выскочил на набережную. Тихая, всегда немного сонная, может, потому что утопала в вишневых садах, Чапаевская отныне пугала его. Он знал ее вдоль и поперек, там на каждом шагу остались ее следы, и осознавать это было страшно.

"Знаешь, - сказал он как-то Нине, - твоя улица заблудилась. Приехала в город из какого-то села и заблудилась".

"А зачем она приехала?" - спросила Нина, принимая новую игру.

"Известно зачем - на базар! Пока вишни продала, ночь наступила. А к утру новые созрели. Так и прижилась..."

"И хорошо сделала, что прижилась, - сказала Нина. - Хорошая улица, уютная. "Хрущи над вишнями гудят..."

"Влюбленные домой спешат", - подхватил он.