Матерь Человеческая

А когда в душной, полутемной церкви вдруг зажигались все свечи, и хор мощно и радостно пел о воскресений распятого бога, и на высокой колокольне наперегонки один с другим трезвонили большие и малые колокола, а люди говорливой, веселой толпой выходили на паперть и растекались по церковному двору, поздравляя и целуя друг друга, с маленькой Маруси слетал благостный сон, и детская душа ее замирала от непонятного, таинственного блаженства, в котором сливалось все: и весна, и хорошие люди, и сотни огоньков, и то, что неведомый ей, убитый злодеями кроткий бог воскрес и парил над людьми, ласково оглядывая их с золотой парчи церковных хоругвей...

Потом, когда Мария стала пионеркой, вожатый отряда, озорной чернявый комсомолец, узнал, что она бывает в церкви, отозвал ее в сторонку, усадил на скамью - разговор шел в районном парке - и заговорил серьезно и спокойно:

- Это правда, что ты ходишь в церковь?

Мария потупилась.

- И тебе не стыдно? - приподняв бровь, спросил вожатый.

- А чего мне должно быть стыдно? - волнуясь, спросила Мария. Бабушка Домна ходит и меня берет с собой.

- Бабушка Домна темный, неграмотный человек. ей простительно, сказал вожатый, - а ты пионерка, дочка красного героя-партизана, завтрашняя комсомолка. Разве ты не знаешь, что никакого бога нет, что это выдумка попов и что все церковное благолепие - иконы, свечи, ладан и прочая ерунда - это поповский театр, придуманный для того, чтобы мутить людям голову?

- Я этого не знаю, - смущенно сказала Мария, мы в школе поповский театр не проходили.

Вожатый засмеялся:

- Не все сразу. Будете еще проходить. А сейчас, девочка Маша, я тебя попрошу об одном: не ходи в церковь, не позорь наш пионерский отряд и своего покойного отца-коммуниста. Лучше хорошо учись, читай книги, и ты до всего дойдешь сама...

Мария запомнила этот разговор. На каникулах она рассказала о нем матери, стала расспрашивать о том, как жил и во что верил покойный отец, и мать задумалась, помолчала и проговорила, погладив русую голову дочки:

- Слушайся этого вашего вожатого, он умный парень, школу кончил. А отец? Что ж, отец в бога не верил. Он не о боге думал, а о бедных людях...

После разговора с матерью Мария перестала ходить в церковь. Да и не с кем было ходить - вскоре заболела и умерла бабушка Домна. Мария росла, стала понимать, что люди сами выдумали бога, что лучше бы они сделали рай на земле, не голодали, не ссорились и не убивали друг друга. Пионерские походы, песни у жарких костров на лесных полянах, школьные занятия, комсомол не прошли для Марии бесследно, и, хотя школу ей не довелось окончить. Потому что надо было помогать матери, она укрепилась в мысли, что самое главное в жизни человека - делать людям добро.

Сидя в эту ночь у яблони, оберегая овец от волков, Мария смотрела в звездное небо и думала о том, что вся ее жизнь, все потери, что довелось ей испытать, были лишь предпутьем к тому непомерно трудному, что должна она совершить сейчас, в пору страшного для нее одиночества, к тому, что она должна, обязана сделать не только для нерожденного своего ребенка, но и для людей, которые трудились на нелегких хуторских полях, и тоже трудились не только для себя и для своих детей, но и для многих людей, которых они не видели, не знают и никогда не увидят и не узнают. Ее пугала необъятная обширность колхозных полей, на которых до прихода немцев работала вся третья бригада - шестьдесят три человека, работала с помощью тракторов, комбайнов, автомобилей, лошадей, телег. Теперь она, Мария, должна убрать все, что было выращено бригадой, одна. "Все равно никуда мне но деться, буду работать, - думала Мария, - буду работать днем и ночью. Картошку да свеклу буду копать днем, а резать подсолнухи и ломать кукурузные початки можно и в темноте".

Утром она пересчитала овец. Их оказалось девять. Мария поместила приблудных овец вместе с коровами. Места хватило на всех.

Наступил ноябрь. Становилось все холоднее. Все чаще срывался снег, шли холодные, злые дожди. Мария уходила в поле, резала подсолнухи, ломала кукурузные початки, трудилась на картофельном поле. Она давно уже забыла вкус хлеба, питаясь картофелем и молоком. Несколько раз при помощи алюминиевого термоса, плотно закрепив болтами его крышку, она сбивала из молока масло и старалась есть получше, чтобы не отощать вконец и не заболеть.

"Если, не дай бог, заболею, - пугала она себя, - тут придет конец и мне и ему, дитю моему".

Она потеряла счет дням, не знала, какой наступил месяц, и не думала об этом. Ладони ее затвердели на работе, покрылись кровавыми мозолями. Она почувствовала, что скоро иссякнут последние силы, и решила один день отдохнуть. С вечера нагрела воды, помылась, всю ночь крепко спала, а утром вышла из погреба.

Неярко светило солнце. Ночью мороз сковал льдом дождевые лужи, сверкающим инеем пал на сухие травы и на голые ветви яблони. Мария пошла к речке. Там тоже блестел позолоченный солнцем лед. Она осторожно перебрела речку, пошла вдоль линии окопов и только сейчас заметила, что в отдалении темнели такие же земляные брустверы. "Видно, - подумала, там тоже окопы, схожу погляжу".

Шла она неторопливо, все время оглядывалась по сторонам, чтобы кто-нибудь не обнаружил ее на широком займище. Окопы были похожи на те, в которых Мария уже была. Они тянулись длинной извилистой линией, а за ними, так же, как там, у речки, были разбросаны отдельные окопчики пулеметные гнезда и ходы сообщения.

Мария спустилась в окоп, пошла, глядя себе под ноги. Здесь тоже валялись винтовочные патроны, подсумки, втоптанные в землю бинты, пустые папиросные коробки, множество окурков. К стенке окопов были прислонены несколько винтовок, а в нишах тускло поблескивали гранаты. И такая странная и страшная тишина стояла в этом месте оставленного людьми побоища, что Марии стало жутко. Она остановилась, осмотрелась и вдруг на повороте окопа увидела мертвого солдата. Он лежал на бруствере, слегка раскинув ноги и вцепившись в рукоять пулемета. Лицо и руки мертвеца были серого, могильного оттенка, каска пробита, на шинельном рукаве ярко алела пятиконечная звезда.

Долго стояла Мария у ног мертвого. Видимо, прикрывая отход товарищей, молоденький политрук остался у пулемета один и отстреливался от наступавших немцев, прижимая их к земле яростным огнем. Вдали от окопа, в той стороне, куда направлен был ствол пулемета, валялись десятки вражеских касок. Мария поняла, что немцы унесли трупы своих солдат, а мертвый политрук с пулеметом так и остался на бруствере окопа, словно последний его бессменный страж...

Мария выбралась наверх, попробовала оторвать убитого от пулемета, но застывшие пальцы его не разгибались, будто приросли к оружию. Мария сняла с мертвеца пробитую каску. Темно-русые, мягкие волосы, тронутые ветром, слегка шевельнулись. Чуть выше левого виска черным сгустком бугрилась кровь.

Опустившись на колени, Мария посмотрела на мертвого политрука.

- Погоди, миленький, - сказала она, - зараз я схожу за лопатой. Негоже тебе так лежать. Расклюют твое тело вороны, на куски порвут волки и по степи разнесут... Захоронить тебя надо, а могильщицей я одна тут осталась... Если помру, не знаю, кто меня захоронит...

Она принесла лопату, проволоку, долго стояла над политруком, думала, где его похоронить.

- Милое ты мое дитя, - сказала Мария, - для меня легче всего было бы закопать тебя тут же, в этом окопе, который ты оборонял, уложить тебя на дне окопа и засыпать землей. Но разве так можно? Придет время, окончится война, вернутся люди, зароют окопы, и никто не узнает, где ты похоронен, и могилы твоей никто не найдет.

Неподалеку от линии окопов речное займище незаметно повышалось, и там, на этой высотке, приезжие городские топографы еще до войны установили нужную им для чего-то вышку. Когда началась война, офицер из военкомата приказал колхозникам снести вышку, объяснив им, что вышка эта может служить противнику ориентиром для артиллерийской стрельбы. Вышку снесли, порубили на дрова, а квадратный бугорок, на котором она стояла, остался. Мария решила похоронить политрука возле бугорка, чтобы могила его была видна издалека.