Тяжелые тени

Освобождение мужа стало для нее праздником. Первые несколько дней она страшно волновалась за супруга. А-Линь-доду после пережитого почти ничего не ел и только пил изготовленный Миль-сой кисловатый морсик. И все ходил, ходил по комнатам - молчаливый, напряженный, вздрагивающий от любого звука. Если звонили в дверь, А-Линь-доду убегал в дальнюю комнату и кричал оттуда срывающимся голосом:

- Миль-са! Кто там? Посмотри сначала в глазок! Не смей открывать сразу!

Добрая женщина не обижалась, и только лицо ее выражало затаенную печаль. Сама-то она была твердо убеждена, что человеку с чистой совестью бояться нечего.

Первые дни А-Линь-доду, перебивая сам себя нервными смешками, все пытался выложить Миль-се то, что было им передумано и перечувствовано в полутемном подвале.

Он говорил о тупости, коррупции, беспринципности, эгоизме и примитивной животной боязни за свою шкуру подавляющей массы сотрудников. Он обвинял, он провозглашал, он предавал анафеме. И при этом весьма оживленно и неуклюже жестикулировал.

Миль-са смотрела мимо супруга на посудный шкаф, и ей казалось, что там чего-то недостает. Вроде бы все на месте, а кажется - чего-то не хватает. И это все больше раздражало ее. Сбоку должна была стоять шоркавница из светящейся синей глины; та самая, которую прислал из Антупии сынок, когда ему досрочно присвоили очередное звание после успешного разгрома бандитского отряда. Слева - звонкая полупрозрачная синтельница с пятью чашами из очень редкого нитиния. По вине А-Линя одна чаша разбилась. Этот неосторожный А-Линь! Этот беспокойный А-Линь! Никак нельзя рассмотреть, что в шкафу за его спиной. Зачем он так машет руками?! Обличитель!

Всего сутки пробыл он в подвале. И так пропитался запахом гнилых овощей, что к нему невозможно подойти.

Всего сутки! Она-то рассчитывала на неделю. Должен был придти к ней элегантный Морда-доду. Он обещал духовно поддержать будущую вдову. И конечно же, не о плотском мечтала она, но о возвышенном. И конечно же, не мощный загривок привлекал ее в Морде-доду, но душа. А как он внимателен и аккуратен! Он-то никогда не соизволил бы появиться перед любимой женщиной в нижнем белье. Тем более, в несвежем.

А-Линь-доду, забыв о благородной сдержанности, наслаждался собственным красноречием. Он уверовал, что беда, случившаяся с ним, сделала и благое дело. Беда явилась пробным камнем. Теперь А-Линь-доду знал, кто ему друг, кто не очень, а кто совсем наоборот.

Самым надежным другом, к его крайнему удивлению, оказалась жена. А-Линь-доду возликовал! Пусть вокруг тысячи врагов, но если есть хоть один верный друг - то жизнь продолжается. И поделиться есть с кем. Ничего не скрывая. Не маскируясь.

И А-Линь-доду витийствовал, опьяняясь своим красноречием.

- Ты зубы сегодня чистил? - неожиданно спросила Миль-са.

А-Линь-доду глянул на жену и обмер. Губы ее были сжаты, глаза недобро сощурены. Он споткнулся на середине фразы и прошептал.

- Чистил.

Миль-се хотелось сказать этому самодовольному глупцу и наглецу что-то обидное, найти повод, чтобы унизить его - причину всех ее несчастий. Она искала повод и не находила его. Это раскалило Миль-су до такой степени, что она не выдержала:

- Сам во всем виноват! - выпад Миль-сы был неожиданным, как подножка. Посадили - значит, за дело. Нет дыма без огня! Мало, что себе жизнь искалечил, так и ребенку карьеру загубил!

- Но ведь... Но я же...

А-Линь-доду умолк. Лицо его багровело. Он медленно, держась за мебель, двинулся в свою комнату. Вскоре оттуда донеслось звяканье рюмки, кряканье. Потом скрипнули пружины дивана, и все стихло.

Все еще бледная, Миль-са подивилась своей сдержанности, вспомнила вдруг, что Морда-доду получает на пятьдесят знаков больше А-Линя, и горько пожалела, что не швырнула в опостылевшую физиономию А-Линя какую-нибудь гадость. Любую! Лишь бы побольнее уязвила...

Через несколько дней психический шок, поразивший А-Линя-доду, прошел. Он снова вышел на работу. С должности, несмотря на опасения супруги, его не сняли. Миль-са спустя некоторое время пришла к выводу, что трагичный случай оказал на ее мужа определенно положительное влияние.

Дома и на работе А-Линь-доду стал совсем другим человеком. Он стал добрее, покладистее. Куда-то исчезла проявлявшаяся порой резкость.

А-Линь-доду завел себе записную книжечку, в которую записывал дни рождения сотрудников, и никогда не забывал их поздравить. За это его полюбили еще больше.

Миль-са наконец-то рискнула осуществить свою давнюю мечту: завести дочь. Правда, она несколько опасалась того, что А-Линь тайком от всех стал выпивать - это могло плохо сказаться на эмбрионе. Разумеется, пьяным А-Линь-доду не был. Но с тех пор, как Миль-са намекнула на свое отношение к нему, спиртным от него пахло почти постоянно.

В первое время после выяснения отношений удивляла Миль-су чрезвычайная покладистость мужа. Эта новая черта характера вроде должна радовать ее. Но что-то было в этой покладистости напоминающее поведение подлой шавки. Она машет хвостом и всем своим униженным видом показывает совершеннейшую преданность, как вдруг, оказавшись сзади, набрасывается на человека.

Миль-са четко не могла сформулировать подозрения. Но когда видела на губах мужа ничего не выражавшую улыбку и когда вглядывалась ему в глаза, становилось очень неуютно.

Через некоторое время - точно в срок - родилась маленькая голосистая девочка.

Мать была очень счастлива и очень озабочена. Она почти все перезабыла и как кормить, и как купать. Обзванивала своих подруг и, радостно смеясь, рассказывала, как Она узнает уже мать и как все тянет в рот. И вообще, какой это необыкновенно расчудесный и прекрасный ребенок. Весь в мать.

Подруги советовали, поддакивали, со скрытой насмешкой подбрасывали комплименты с двойным дном, а потом пренебрежительно посмеивались.

- Совсем на старости лет тронулась Миль-са. А этот дурень доверчивый, так они отзывались об А-Лине-доду, - тоже хорош. Ребенка своим считает. Если на службе его не сожрали, то сожрут дома.

Кое-что стало доходить до А-Линя. Но странно, слухи не возымели на него никакого воздействия. Он стойко гладил пеленки, ночью вставал к плачущему ребенку, разогревал на кухне кашку под струей теплой воды.

Но когда Миль-са выходила из дому, А-Линь-доду без обычной улыбки шел в свою комнату, доставал из толстенных "Аспектов современной нейрофизиологии" какую-то фотографию и, подойдя к ребенку, долго переводил взгляд с фотографии на ребенка, сравнивая.

На фотографии красовался Морда-доду, растянувший пасть в широчайшей улыбке.

Да. А-Линь-доду стал другим человеком. Это заметили все. Но как понять его новое человеческое качество? Если спросить об этом любого из сотрудников, даже мудрейшего и опытнейшего, не боящегося самого рискованного совещания Трасценд-доду, то и тот в сильнейшем затруднении насупит брови и, вытянув губы трубочкой, только и скажет:

- Н-да...

И все.

Если проявить настойчивость и спросить еще раз, то он, осторожно подбирая слова и сановито покашливая, ответствует, что ничего конкретного сказать не может. В самом деле: раньше каким был человеком А-Линь-доду? Хорошим. Каков он теперь? Теперь он тоже хороший. И, сославшись на острую нехватку очень ценного рабочего времени, уйдет.

Можно поинтересоваться мнением местного разгильдяя и бездельника Гуляй-доду. Его всегда можно найти в конце полутемного коридора с сигаретой в зубах. Перед тем, как ответить, он затянется поглубже, сплюнет сквозь зубы в угол и скажет:

- Неинтересно с ним говорить стало. Раньше можно было очень даже интересно поспорить. Мы с ним за разные команды болели. А теперь он за ту же команду болеет, что и я. Неинтересный человечишко!

Миль-са, разумеется, с коллегами по мужниной работе не разговаривала, мнения их не знала да и знать не желала. Поведение мужа в общем-то нравилось ей гораздо больше, чем раньше. Он не делал ей замечаний, довольствовался любой стряпней. И всегда после обеда не забывал похвалить "милые золотые руки". И цветы стал ей приносить, о чем она раньше и не мечтала. Не спорил с ней супруг ни по мелочам, ни по принципиальным вопросам. И постоянно улыбался.