Я - истребитель

А тогда нам предстояли обязательные тренировочные прыжки. Я вывозил своих товарищей на У-2 и посмеивался: сам-то оставался в самолете, и меня забавляло, с каким напряжением мои друзья выполняли эти прыжки. Ребята, хмуро возражали: "Погоди-погоди, придет и твой черед прыгать"

И черед пришел. Вряд ли мне теперь в жизни придется прыгать с парашютом. Поэтому честно могу сказать, что более неприятного ощущения мне лично испытывать не приходилось. Не знаю, какого цвета было мое лицо, когда я, зажмурившись, бросился вниз головой, как в преисподнюю. Ни спортивного азартa, ни красот плавного спуска на парашюте, которые якобы компенсируют драматический момент свободного падения, я не испытал. В моем первом знакомстве с парашютными прыжками это было ощутить еще труднее, так как меня вместе с парашютом несло прямо на самолеты морского отряда, у которых вращались винты, Я снижался на эти металлические винты с грустными мыслями (удивительно услужливо работает наше воображение в острые моменты бытия!). И, увидев меня, летчики выключили моторы, но винты еще продолжали вращаться. До самого послед- него момента я только и думал: чет или нечет. Где уж там наслаждаться красотой спуска! Приземлился хотя и не очень близко, но терпимо между двумя самолетами...

В общем, сторонником парашютного спорта после своего дебюта я не стал, хотя многие летчики стали находить в прыжках удовольствие и для удовольствия продолжали прыгать и зарабатывать спортивные значки. Я предпочитал возить их на У-2, который был закреплен за моим звеном, готов был посвятить этому все летние вечера, сбрасывая над аэродромом любителей острых ощущений. И, признаюсь, почему-то после передряги с приземлением на парашюте в районе самолетной стоянки морского отряда испытал некоторое удовлетворение, наблюдая за строевой подготовкой наших "морячков".

Именно в день после визита французского министра им выпало проводить эти занятия. А только что прошел сильный летний дождь, аэродром лучился и сиял, покрытый лужами. И летчики морского отряда, старательно обходя эти лужи, бодро маршировали, отрабатывая строевой шаг. И вот возле одной совершенно непроходимой лужи отряд замешкался. Но отступать было нельзя - за строевой подготовкой "морячков" наблюдал сам Астахов. И, понимая, что терять уже нечего, летчики, остервенело размахивая руками, чеканя шаг, ринулись в ту огромную лужу. - Ну вот... попали наконец в свою стихию, - пробормотал комбриг, - форму хоть оправдаете.

К Астахову возвращалось хорошее настроение...

К осени тридцать четвертого года командование бригадой принял новый комбриг - Бахрушин (его младший брат был летчиком в отряде Рычагова). Федор Алексеевич Астахов получил назначение на должность с повышением и простился с бригадой. Последний раз мне пришлось встретиться с Федором Алексеевичем зимой сорок третьего года.

Мне тогда был предоставлен отпуск на десять суток.

Штаб дивизии, которой я командовал, стоял в Козельске- маленьком старинном русском городке, вошедшем в историю своим упорным сопротивлением кочевым ордам во времена монголо-татарского нашествия. За много тысяч километров от Козельска, в Улан-Удэ, жили моя жена и только что родившийся сын. Но разве обернешься поездом за десять суток, если только в один конец при идеальных условиях потребовалась бы минимум неделя?

Я прилетел из Козельска в. Москву и пошел к Астахову. Федор Алексеевич в то время занимал пост начальника Главного управления ГВФ и заместителя командующего авиацией дальнего действия. Увидев меня, он удивленно развел руками:

- О, Захаров! Ты еще жив?

В этом приветствии я сразу узнал своего прежнего комбрига.

- Так точно, товарищ генерал. Жив! -, - Садись, коли так. Рассказывай, что нового. Так-так...

Он долго рассматривал меня, словно давал разгон своей памяти. Потом заговорил. Не знал я, что такая цепкая память у моего бывшего комбрига. За обедом, который принесли в его кабинет, он мне рассказывал о нас - летчиках своей бригады. Он помнил каждого, помнил такие эпизоды из нашей довоенной аэродромной жизни, которые уже давно выветрились из моей памяти. Я и впрямь будто снова попал в безмятежное лето тридцать четвертого года и чуть не забыл, зачем пришел. В конце концов спросил в открытую:

- Товарищ генерал, нет ли у вас оказии на восток?

И обрисовал ситуацию.

- Да-а... - задумчиво протянул Астахов, и взгляд его стал тусклым.

Мне стало неловко, но ведь другого варианта у меня не было.

- Нет, - вяло сказал он, - самолета сейчас нет. Погода трудная...

Это был уже ответ. Я понял, что отпуск пропал, но почувствовал облегчение оттого, что все прояснилось. Возникшая было неловкость прошла. Я снова перевел разговор на прошлое, и Федор Алексеевич оживился.

Наконец Астахов встал, давая понять, что время истекло. Я поднялся, приготовившись распрощаться. Вошел заместитель Астахова с докладом. Федор Алексеевич выслушал его и между делом спросил, что там по расписанию идет в Читу в ближайшие сутки?

Заместитель удивился: ему было хорошо известно, что никаких рейсов в Читу в ближайшие сутки не предвиделось. И еще он знал, что Астахову это тоже известно.

- Забыл, забыл, голубчик! - ласково пробормотал Федор Алексеевич, чему заместитель удивился в высшей степени, но выразил это взглядом, а не словами.

- Идет СИ-47, - твердо сказал Астахов и назвал фамилию летчика.

- С каким грузом, товарищ генерал? - не смог скрыть изумления заместитель.

- А вот это, голубчик, мне совершенно все равно, - невозмутимо отвечал Астахов, - чем нагрузишь - с тем и пойдет. Хоть железным ломом, если в Чите нужен лом. Чтобы к вечеру экипаж был готов.

- Есть, - сказал заместитель, совершенно сбитый с толку таким ходом дела.

- Да... - как бы припомнив что-то, произнес генерал,- когда доложат о готовности к вылету, проследи, чтобы генерала захватили с собой. - Он кивнул в мою сторону. - Ему до Улан-Удэ, по пути, значит. И чтоб через три дня были обратно.

Заместитель вышел. Я принялся благодарить, но Федор Алексеевич будто не слышал.

- Лети, лети, - ворчливо проговорил он. Через несколько дней, повидав семью, я снова был на фронте...

В мирные дни

Однако шел еще 1935 год. Летние месяцы наша эскадрилья проводила в лагерях. На полигоне мы испытывали оружие, учились стрелять. На длинном фале буксировщик таскал парусиновую "морковку"-конус, надутую встречной струёй воздуха, и эту "морковку" требовалось дырявить из пулеметов со всей страстностью, на которую способен летчик-истребитель при виде своего смертельного врага. Стреляли мы и по наземным щитам, но большей частью все-таки по конусу.

Как и всякий серьезный противник, "морковка" обладала изрядной долей коварства. Неопытных летчиков она соблазняла своей доступностью. В самом деле: тащилась она за Р-5 не быстро и послушно - не маневрировала и, конечно, не отстреливалась в ответ, а безропотно принимала каждую атаку. Догоняй, пристраивайся - и бей! К тому же пули у нас были окрашены в разные цвета и оставляли в парусине не только дырки, но и окраску - работа каждого была видна. Атаковать "морковку" строго в хвост возбранялось из соображений безопасности: чего доброго, можно было угодить в буксировщик. Поэтому, атакуя, маневрировать надо было резко, под определенным углом к цели и резко же уходить после атаки, чтобы сам момент сближения с "морковкой" занимал как можно меньше времени. Другими словами, работать надо было с большими перегрузками: чем резче летчик маневрировал, тем больше были перегрузки. Ни крупнокалиберных пулеметов, ни тем более пушек на истребителях тогда не было. Поэтому огонь необходимо было открывать с малой дистанции. Предельная скорость, энергичный маневр - в таких условиях немудрено и промазать или просто не рассчитать да зацепить конус плоскостью, а то и вовсе намотать "морковку" на винт. Такие случаи бывали.

Рычагов обычно учил нас уходить от цели с набором высоты. Его характеру этот маневр импонировал больше других, поскольку позволял сохранять выгодную позицию для повторной атаки. Но вообще было много способов атак. Летчику-истребителю вменялось обладать целым арсеналом боевых маневров.