Я - истребитель

На небольшой высоте Си-47 совершил два круга над аэродромом, потом пошел в сторону авиагородка, осмотрел его, развернулся и уверенно взял курс на один из наших полевых аэродромов. С земли все с любопытством разглядывали свастику и дивились нахальству немцев. Они в открытую намеревались изучить весь район дислокации дивизии.

Пассажирская трасса лежала в стороне от наших аэродромов. Предположить, что летчик заблудился, было невозможно: при такой погоде даже курсант бы не заблудился. В том, что самолет вел разведку, ни у кого сомнений не возникало. Поражала наглость немецких летчиков, полная уверенность, что все сойдет им с рук.

Я приказал посадить самолет-нарушитель. А все полеты, пока длится этот инцидент, отменил.

И вот звено в составе летчиков Смирнова, он был ведущий, Козлова и Воинова, ведомые, догнало Си-47. Козлов и Воинов заняли позиции справа и слева от нарушителя, а Смирнов дал предупредительную очередь, вышел вперед и повел германский самолет за собой.

То, что немцы нарушают воздушные границы и ведут усиленную разведку, для меня не было секретом. В последние предвоенные недели таких случаев только по одному нашему округу было зарегистрировано немало. Но в основном это происходило в приграничной зоне. Чаще всего немцы имитировали вынужденную посадку. Садились на аэродромы в Белостоке и в Лиде, совершенно не реагировали на приказ заруливать в отведенное им место, а рулили по всему аэродрому, фиксируя расположение полос, рулежных дорожек, ангаров, стоянок самолетов. И всегда повторялась одна и та же история при выяснении отношений: из-за спины летчика высовывалась какая-нибудь личность в комбинезоне, испачканном машинным маслом, и на ломаном русском языке приносила тысячу извинений по поводу того, что забарахлил мотор. В результате - вынужденная посадка на советский аэродром, который, к очень большому сожалению, оказался военным. И - тридцать два зуба в дружественной улыбке...

Они не утруждали себя придумыванием более правдоподобных версий - даже в тех случаях, когда после элементарной проверки выяснялось, что мотор абсолютно исправен. Они знали, что будут отпущены, и, к сожалению, их в самом деле отпускали. При этом я не помню случая, чтобы кто-то из них "сбился" с курса или чтобы у кого-то забарахлил мотор на обратном пути. Впрочем, один случай действительно вынужденной посадки был. Под Барановичами шлепнулся на брюхо "Хейнкель-111". Летчик посадил его так, что самолет был в целости и сохранности. Но поскольку посадка в самом деле была вынужденная и, значит, встреча с советскими представителями заранее не была предусмотрена, немцы сами взорвали самолет раньше, чем наши успели к ним подойти. Взрыв был произведен продуманно: куски "хейнкеля" разлетелись по полю во все стороны. Однако даже по тем обломкам, которые удалось собрать, нетрудно было установить, что "хейнкель" был набит разведывательной аппаратурой.

Над аэродромами 43-й дивизии немцы не летали, и я представить себе не мог, что они наберутся наглости вести разведку так далеко от границы. Однако наглости им было не занимать...

Я выехал навстречу Си-47 на "пикапе", жестом показывая, куда ему заруливать. Самолет был до отказа заполнен пассажирами. Тараща глаза, они рассматривали истребители, которые один за другим шли на посадку, и тогда я загнал самолет в самый дальний угол, откуда меньше всего можно было видеть то, что происходило на аэродроме. Выходить из самолета немцам запретил - поставил часового.

Но вот не успел я подъехать к зданию штаба, чтобы доложить о случившемся, как зазвонил телефон. В Москве о моих решительных действиях уже знали. Звонил Нарком обороны С. К, Тимошенко.

Мне задан был только один вопрос: кто приказал сажать самолет? Я ответил, что решение мое, единоличное. После этого говорил только нарком. Из его слов я понял, что мои "необдуманные действия могут привести к политическим осложнениям" и что мне надо немедленно писать рапорт с объяснением своего безответственного решения.

Через полчаса нарком позвонил вторично. Он был более сдержан и поинтересовался обстоятельствами дела. Я подробно изложил.

- Какие меры приняли, когда посадили самолет?

- Прекратил полеты.

- Аварий не было?

- Никак нет, товарищ маршал.

- Где находится самолет?

Ответил, что загнал его в дальний угол аэродрома.

- Люди?

- Находятся и самолете. К самолету приставлен часовой.

- Ждите указаний...

Вскоре телефон зазвонил в третий раз.

- Самолет выпустить в Минск. Разбираться будут там. Продолжайте учения! Пауза. - Рапорт можете не писать...

В несколько приподнятом настроении я подъехал к Си-47. Немецкие летчики смотрели на меня с любопытством.

- Кто-нибудь говорит по-русски? - спросил их.

- Нихт ферштейн.

Врут. Кто-то из них наверняка говорит или понимает по-русски. Если бы это был единственный случай, я бы еще мог поверить в то, что они "нихт ферштеен"... Улыбаются.

Я вдруг разозлился. Припомнились и стали понятными все жалобы Черных. До сих пор, откровенно говоря, я воспринимал подобную ситуацию как-то отвлеченно, чисто теоретически.

- Ну, раз "нихт ферштеен", - сказал я, - будете сидеть хоть до вечера. Пока не вспомните несколько слов по-русски.

После этого из-за спины пилота возник штурман и очень вежливо почти без акцента произнес:

- Господин генерал, я немного понимаю по-русски.

То, что он обратился ко мне словами "господин генерал", когда я был в обычной летной куртке, подтверждало, что я имею дело с разведчиком.

- Все вы понимаете, когда вам ничего другого не остается, - не удержался я. - Разрешаю вылет на Минск! В Минске будете давать объяснения. И чтобы никаких отклонений. Иначе снова посадим, но уже надолго.

- Слушаюсь, - по-военному четко ответил немец.

Это "слушаюсь" невольно потом припомнилось мне. Ведь всего через месяц с небольшим кто-то из этих наглецов наверняка шел ведущим, но уже не на пассажирском Си-47, а на Ю-88 - в первые дни войны они слишком хорошо знали, куда надо было наносить удары.

А у меня в ту ночь до рассвета спокойных часов уже не было.

Сначала пришла директива за подписью С. К. Тимошенко и Г. К. Жукова. Она начиналась словами: "В течение 22-23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ПВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий"{2} . Это широко известный документ. Командирам приказывалось привести все части в боевую готовность и принять ряд конкретных, понятных каждому военному человеку мер. В частности, что касается авиации: "...перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать"{3} . Надо ли говорить, что за те считанные часы, которые оставались до начала войны, рассредоточить десятки авиационных полков, сотни машин, скопившихся на приграничных аэродромах, да еще и таких, скажем, машин, как "миги", на которых никто, кроме отдельных командиров полков и эскадрилий, не летал, оказалось невозможным. Поэтому после первых массированных ударов с воздуха по приграничным аэроузлам уцелели и сохранили боеспособность только те отдельные авиационные полки и эскадрильи, которые согласно планам предвоенных летних учений уже находились на полевых аэродромах и площадках. К таким полкам из известных мне относился полк Николая Акулина. Полк этот входил в состав дивизии, которой командовал Черных, но к моменту нападения находился на полевом аэродроме в Пружанах. Впрочем, и это бы не спасло, если бы командир полка еще накануне не принял необходимых мер предосторожности, - полевой аэродром, как оказалось, немцам тоже был известен.

Для нас же, я имею в виду штаб 43-й дивизии, полученный документ был как бы последним подтверждением того, что все необходимое мы сделали своевременно.

...Ужо давно рассвело, когда раздался звонок из штаба авиации округа. Это было, по памяти, между пятью и шестью часами утра. Звонил командующий ВВС округа: