Страница 26 из 76
Меня нашли только на третьи сутки китайские полицейские. На носилках доставили в какой-то небольшой город - не то в полицейскую комендатуру, не то в воинскую. Я терял остаток сил. Рука распухла, стала тяжелой, неповоротливой. На следующий день приехала машина, и наши товарищи доставили меня в Ланьчжоу.
В Ланьчжоу ожидал дальний бомбардировщик ДБ-Зф. Вокруг него с фотокамерами крутились иностранцы - так же, как вокруг И-96 в Ханькоу. Но тут уж наши летчики сами приняли меры по охране самолета. Здесь, в Ланьчжоу, я узнал от товарищей, что, когда я пропал, нарком приказал прочесать весь перегон и найти меня.
А И-96 вскоре погрузили на машину и все же доставили по назначению. Причина аварии была установлена быстро: в Санъяне во время заправки в баки с горючим подсыпали сахару...
Спустя несколько дней, слегка оправившись, в гражданской летней рубашке с короткими рукавами, в широченных полотняных брюках и с загипсованной рукой на перевязи я предстал перед Наркомом обороны для подробного устного доклада. Нарком пригласил специалистов, и мой доклад превратился в длительную профессиональную беседу. Я рассказывал обо всем, чему был свидетелем за прошедшие месяцы. Иногда отвечал на вопросы неожиданные и не связанные впрямую с авиацией и боями. Не могу судить, насколько точно удавалось мне ответить на тот или иной вопрос, особенно когда речь заходила о положении внутри Китая, но, очевидно, рассказ о нашей боевой работе давал какую-то нужную информацию. Во всяком случае, как мне показалось, нарком остался удовлетворен моим докладом. Отпуская меня, пожал руку и сказал:
- Благодарю за службу, товарищ полковник! Я ответил как положено и, повернувшись по-военному, насколько это можно было в моем положении, быстро вышел из кабинета.
В приемной порученец наркома комкор Хмельницкий сообщил, что мне предоставлен месяц на поправку и затем двухмесячный отпуск. Все еще находясь под впечатлением разговора в кабинете наркома, я непроизвольно заметил:
- Я, товарищ комкор, старший лейтенант. А нарком и вы говорите: "товарищ полковник". Нарком, вероятно, ошибся?
- Нарком, - улыбнулся комкор Хмельницкий,- не ошибается...
Оставив за спиной здание наркомата, я медленно брел по московским улицам, сворачивая с одной на другую, не замечая названий. Месяц на лечении и два месяца отпуска. Так много свободного времени. И куда бы ни шел - всюду дома...
В трудные дни
Накануне
В ночь на 22 июня 1941 года я был в штабе дивизии. Какое-то внутреннее беспокойство погнало меня в первом часу ночи на аэродром. Авиагородок находился чуть в стороне от него, и все последние дни недели я держал "пикап" под окнами своего дома: в любой момент мог сесть за руль- и через несколько минут в штабе.
Тихо было той ночью. В штабе дежурил офицер оперативного отдела капитан Бродинов. В последние дни было много звонков, они свидетельствовали о том напряжении, которое испытывали и в штабе авиации округа, и в соседних дивизиях, поэтому я ввел дополнительное круглосуточное дежурство. На Михаила Бродинова можно было положиться - он не отлучался с КП дивизии, и, выслушав его доклад, я отправился обратно, в авиагородок. До рассвета оставалось часа два-два с половиной.
Мне казалось, что в эту ночь, как и в предыдущую, уже ничего не произойдет. Главное, думал я, пережить пик ночи. Это как при болезни: если дотянул до рассвета - значит, ничего не случится...
Много лет спустя, после войны, на одном из приемов по случаю дня Воздушного Флота ко мне подошел генерал-полковник авиации с Золотой Звездой Героя и задал несколько неожиданный вопрос. Я знал, что генерал-полковник (ныне маршал авиации) А. П. Силантьев занимает должность начальника Главного штаба ВВС, но не помнил, чтобы мы когда-либо встречались в прошлом. Может быть, поэтому его вопрос прозвучал для меня неожиданно.
- Товарищ генерал, - сказал Силантьев, - скажите, пожалуйста, откуда вы знали, что в воскресенье 22 июня начнется война?.. В ту пору я действительно не сомневался, что война начнется со дня на день. Но, конечно, не знал, что первым днем войны станет именно 22 июня. И потому прежде, чем ответить, спросил Силантьева, почему он решил, что я знал день начала войны.
- Так вы же сами нам сказали, - удивился генерал-полковник. - Я перед войной был командиром звена в сорок третьей истребительной авиадивизии и находился под Могилевом на курсах командиров звеньев. Очень хорошо помню, как вы прилетели девятнадцатого или двадцатого июня, собрали нас, объявили, что не сегодня завтра начнется война, и приказали разъехаться по полкам.
Все мгновенно прояснилось. Пусть простит меня Александр Петрович, я действительно не помнил, что среди пятидесяти или шестидесяти молодых летчиков, которые за несколько дней до начала войны были на дивизионных курсах, находился и командир звена Александр Силантьев, но все остальное было именно так, как сохранилось в его памяти. Я в самом деле прилетал на курсы и говорил о том, что не сегодня завтра начнется война. Когда я это говорил, конечно, не понимал слова так уж буквально.
...Где-то в середине последней предвоенной недели - это было либо семнадцатого, либо восемнадцатого июня сорок первого года - я получил приказ командующего авиацией Западного Особого поенного округа пролететь над западной границей. Протяженность маршрута составляла километров четыреста, а лететь предстояло с юга на север - до Белостока.
Я вылетел на У-2 вместе со штурманом 43-й истребительной авиадивизии майором Румянцевым. Приграничные районы западнее государственной границы были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные, а то и совсем не замаскированные танки, бронемашины, орудия. По дорогам шныряли мотоциклы, легковые - судя по всему, штабные - автомобили. Где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое здесь, у самой нашей границы, притормаживалось, упираясь в нее, как в невидимую преграду, и готовое вот-вот перехлестнуть через нее.
Количество войск, зафиксированное нами на глазок, вприглядку, не оставляло мне никаких иных вариантов для размышлений, кроме одного-единственного: близится война. Все, что я видел во время полета, наслаивалось на мой прежний военный опыт, и вывод, который я для себя сделал, можно было сформулировать в четырех словах - "со дня на день"...
Мы летали тогда немногим больше трех часов. Я часто сажал самолет на любой подходящей площадке, которая могла бы показаться случайной, если бы к самолету тут же не подходил пограничник. Пограничник возникал бесшумно, молча брал под козырек и несколько минут ждал, пока я писал на крыле донесение. Получив донесение, пограничник исчезал, а мы снова поднимались в воздух и, пройдя 3050 километров, снова садились. И снова я писал донесение, а другой пограничник молча ждал и потом, козырнув, бесшумно исчезал. К вечеру таким образом мы долетели до Белостока и приземлились в расположении дивизии Сергея Черных.
В Белостоке заместитель командующего Западным Особым военным округом генерал И. В. Болдин проводил разбор недавно закончившихся учений. Я кратко доложил ему о результатах полета и в тот же вечер на истребителе, предоставленном мне Черных, перелетел в Минск.
Командующий ВВС округа генерал И. И. Копец выслушал мой доклад с тем вниманием, которое свидетельствовало о его давнем и полном ко мне доверии. Поэтому мы тут же отправились с ним на доклад к командующему округом (фронтом). Слушая, генерал армии Д. Г. Павлов поглядывал на меня так, словно видел впервые. У меня возникло чувство неудовлетворенности, когда в конце моего сообщения он, улыбнувшись, спросил, а не преувеличиваю ли я. Интонация командующего откровенно заменяла слово "преувеличивать" на "паниковать" - он явно не принял до конца всего того, что я говорил. Тогда Копец, опередив меня, заявил, что нет никаких оснований брать мой доклад под сомнение, и командующий округом, чтобы сгладить возникшую неловкую паузу, произнес несколько примирительных во тону фраз и поблагодарил за четко выполненное задание. С этим мы и ушли. Спокойствия в моей душе, однако, не было.